Между тем вслед за книгой «Путь конквистадоров» Гумилев выпустил другие: «Романтические цветы» «Жемчуга», «Чужое небо», «Колчан», вышла пьеса в стихах «Дитя Аллаха», поэма «Мик», сборник стихов «Костер», «Фарфоровый павильон», «К синей звезде», переводы из Теофиля Готье («Эмали и камеи») и С. Т. Кольриджа («Поэма о старом моряке»), перевод древневавилонского эпоса «Гильгамеш».

Гумилев работал много, беспощадно к самому себе, оттачивал свой стиль, свою манеру. И хотя все, что он писал, было, в общем, далеко от событий надвигающейся революции, в его поэзии тем не менее чувствовался ветер мужества и озон близкой грозы, которую он не мог не приветствовать. В стихах и прозе Гумилева, в его рецензиях и выступлениях на литературных вечерах, в организованной им литературной студии билось живое дыхание, тревожный ритм времени. Некоторые критики называли Гумилева последователем Киплинга и Рембо. Он знал их действительно хорошо, как и всю французскую и современную ему английскую поэзию. Но все-таки он был поэтом русским и писал о тайном трепете русской души на русском языке для русского читателя. И этот читатель был благодарен поэту за открытый им мир прекрасной и благородной романтики, за свежий ветер мужества, за любовь к жизни, за вечную и таинственную ее красоту, которой дышали стихи

И я, четырнадцатилетний мальчишка, с восторгом читал соседу по парте в Ивановской школе ФЗУ Грише Рябинину запомнившееся наизусть со второго прочтения в антологии Ежова и Шамурина (тогда библиотечной!) ошеломившее своей таинственностью «Шестое чувство»:

Прекрасно в нас влюбленное вино
И добрый хлеб, что в печь для нас садится,
И женщина, которою дано,
Сперва измучившись, нам насладиться.
Но что нам делать с розовой зарей
Над холодеющими небесами,
Где тишина и неземной покой,
Что делать нам с бессмертными стихами?
Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать —
Мгновение бежит неудержимо,
И мы ломаем руки, но опять
Обречены идти все мимо, мимо.

Как мальчик, игры позабыв свои,
Следит порой за девичьим купаньем
И, ничего не зная о любви,
Все ж мучится таинственным желаньем.
Как некогда в разросшихся хвощах
Ревела от сознания бессилия
Тварь скользкая, почуя на плечах
Еще не появившиеся крылья.
Так век за веком — скоро ли, господь?
Под скальпелем природы и искусства
Кричит наш дух, изнемогает плоть,
Рождая орган для шестого чувства.

Нас, влюбленных сразу в Маяковского и Есенина, Тихонова и Багрицкого, это стихотворение заставляло думать об удивительной, захватывающей безграничности мира и человеческой души, нашей души, имеющей какие-то свои очаровательные неразгаданные тайны. Гумилев не мешал нам любить Маяковского и Есенина, Тихонова и Багрицкого. Он расширял наш мир познания чем-то неизведанным и заманчивым. И мы ехали в «Заблудившемся трамвае» — «через Неву, через Нил и Сену мы прогремели по трем мостам», и «Пьяный дервиш», превратив трамвай в парусник, вырывал из-за пояса пистолет, и на палубу с брабантских розовых манжет сыпалось легкое золото кружев. А парусник шел по Нигеру, и винты пароходов его крокодилы разбивали могучим ударом хвостов. Представить это нам было не трудно. И мы были благодарны Гумилеву за этот первозданный мир, требующий от человека мужества и великодушия.

Я помню, как в мутный осенний день 1942 года с «невского пятачка» на правый берег Невы, в редакционную землянку вернулся мой друг Георгий Суворов. Его лицо и плащ-палатка были перепачканы в крови и глине. Он посмотрел на меня, устало сел рядом на нары, сдернул с высокого прекрасного лба пилотку, закинул назад слипшиеся от пота волосы и прочел:

И так сладко рядить Победу,
Словно девушку в жемчуга,
Проходя по дымному следу
Отступающего врага.

Я ему ответил тоже стихами Гумилева — такая уж между нами была заведена игра:

Я бродяга и трущобник, непутевый человек,
Все, чему я научился, все забыл теперь навек,
Ради розовой усмешки и напева одного:
Мир лишь луч от лика друга, все иное тень его!

Георгий Суворов улыбнулся мне, потом освободился от плащ-палатки — не скинул ее с себя, а вылез из нее, не снимая сапог, вдвинулся в глубину нар и заснул. Он тоже знал стихи Гумилева по моей антологии, а занимать у Гумилева храбрости ему не надо было.

Гумилев был нашим поэтом. Нам казалось, что в своих стихах он понимал нас. Иногда мы собирались на Зверинской улице в доме № 2 на шестом этаже, на кухне в квартире Николая Семеновича Тихонова. Гумилев был улан. Тихонов — гусар. Они оба были поэтами нашего солдатского братства.

Белоголовый, обветренный до бронзового каления, выносливый, как Дворцовый мост, хозяин на Зверинской сам читал гумилевскую «Молитву мастеров», и его рокочущий голос мы слушали как откровение:

Всем оскорбителям мы говорим привет,
Превозносителям мы отвечаем — нет!
Упреки льстивые и гул молвы хвалебный
Равно для творческой святыни не потребны.
Вам стыдно мастера дурманить беленой,
Как карфагенского слона перед войной.

Тихонов кончил читать. Раскурил трубку. Затянулся. Выпустил дым и произнес тихо и раздельно: «Это ошибка. Зря его расстреляли. Он ни одного слова не напечатал против Советской власти». И снова умолк. Только эхо дальней канонады чуть тронуло гулом перекрещенные бумажными лентами стекла.

В этой нацеленной тишине раздался голос Марии Константиновны, жены Тихонова. Сколько она знала наизусть стихов, подсказывала всем, кто сбивался, подсказывала и самому Тихонову, и грешным нам, терявшимся от стеснительности... На этот раз, вслушиваясь в ее голос, только на второй или третьей строфе я понял, что она читает стихотворение Гумилева «Мои читатели»:

...Много их, сильных, злых и веселых,
Убивавших слонов и людей,
Умиравших от жажды в пустыне,
Замерзавших на кромке вечного льда,
Верных нашей планете,
Сильной, веселой и злой,
Возят мои книги в седельной сумке,
Читают их в пальмовой роще,
Забывают на тонущем корабле.
Я не оскорбляю их неврастенией,
Не унижаю душевной теплотой,
Не надоедаю многозначительными намеками
На содержимое выеденного яйца,
Но когда вокруг свищут пули,
Когда волны ломают борта...
Я учу их, как улыбнуться,
И уйти, и не возвращаться больше.
А когда придет их последний час,
Ровный, красный туман застелет взоры,
Я научу их сразу припомнить
Всю жестокую, милую жизнь,
Всю родную, странную землю
И, представ пред ликом Бога
С простыми и мудрыми словами,
Ждать спокойно его суда.

Мы опять умолкали. Каждый про себя понимал, что прекрасному нужна тишина.

«Не мэтр был Гумилев, а мастер», — скажет Марина Цветаева. И это останется правдой о Гумилеве.

Жестокость отвратительна сама по себе. Она непростительна, когда от нее погибает Поэт. Правда, у истинного поэта нет смерти.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.