Михайло Ломоносов: «Я знак бессмертия себе воздвигнул…»

Ощущение мощи своего духа, способного объять целое, понимание самобытности того дела, которое он намерен воспеть, сознание абсолютной новизны тех истин, которые открыты ему, — вот что служило Ломоносову внутренним основанием уверенности в своем избранничестве. Во вступлении к поэме «Петр Великий» он уже и само это слово произносит:

Хотя за знание служил мне в том талан,
Однако скажут все: я был судьбой избран.

Могут возразить, что все это-де стихотворческие преувеличения, риторические фигуры и т. п. Что ж, обратимся к другим ломоносовским свидетельствам.

Сразу по возвращении из Германии тридцатилетний Ломоносов вел для себя заметки «по физике и корпускулярной философии». Так вот, в 160-й заметке читаем: «Сколь трудно полагать основания! Ведь при этом мы должны как бы одним взглядом охватывать совокупность всех вещей, чтобы нигде не встретилось противопоказаний... Я, однако, отваживаюсь на это...»

Конечно, с человеком, который каждодневно помнит о своем избранничестве, окружающим нелегко было общаться. Что касается врагов Ломоносова, так те просто считали его самонадеянным хамом, который за все хватается и все хочет подчинить себе. Но и ломоносовские доброжелатели часто недоумевали: не слишком ли, мол, широк размах-то?.. Главного своего доброжелателя, графа И. И. Шувалова, Ломоносов успокаивал: «Я всепокорнейше прошу ваше превосходительство в том быть обнадежену, что я все свои силы употреблю, чтобы те, которые мне от усердия велят быть предосторожну, были обо мне беспечальны, а те, которые обо мне из недоброхотной зависти толкуют, посрамлены бы в своем неправом мнении были и знать бы научились, что они своим аршином чужих сил мерить не должны, и помнили б, что музы не такие девки, которых всегда изнасильничать можно. Оне кого хотят, того и полюбят».

Рассматривая всю свою работу как краеугольный камень будущего здания новой русской культуры, Ломоносов именно с этой точки оценивал отношения с окружающими. И если даже доброжелатели (не говоря уже о гонителях) заходили слишком далеко и угрожали достоинству избранника (следовательно, и истинам, носителем которых он являлся), то доставалось и доброжелателям, как, например, в следующем письме к И. И. Шувалову, приводившем в восторг А.С.Пушкина: «И ежели, несмотря на мое усердие, будете гневаться, я полагаюсь на помощь всевышнего, который мне был в жизнь защитник и никогда не оставил, когда я пролил пред ним слезы в моей справедливости... И сие есть истинное мое мнение, кое без всякия страсти ныне вам представляю. Не токмо у стола знатных господ или у каких земных владетелей дураком быть не хочу, но ниже у самого господа бога, который дал мне смысл, пока разве отнимет».

Нельзя не поразиться смелости Ломоносова: ведь в письме к фавориту императрицы, говоря о других «каких земных владетелях», он имел в виду не иначе как саму Елизавету, «Петрову дщерь», воспетую им в торжественных одах, и не боялся, что его слова могут быть ей переданы. Вот уж действительно, как писал А. С. Пушкин, «умел он за себя постоять и не дорожил ни покровительством своих меценатов, ни благосостоянием, когда дело шло о его чести или о торжестве его любимых идей».

Причем для самого Ломоносова и честь его, и «его любимые идеи» имели значение только в соотнесении с великой целью, которую он никогда не терял из вида. Он был Просветителем в изначальном, высоком и благородном смысле слова: «Я бы охотно молчал и жил в покое, да боюсь наказания от правосудия и всемогущего промысла, который не лишил меня дарования и прилежания в учении и ныне дозволил случай, дал терпение и благородную упрямку и смелость к преодолению всех препятствий к распространению наук в отечестве, что мне всего в моей жизни дороже».

Поэт Е.А.Баратынский, который хотел написать книгу о Ломоносове, много размышлял над этическим смыслом таланта и пришел однажды к такому для себя выводу: «Дарование есть поручение; должно исполнить его, несмотря ни на какие препятствия». Мало в ком облагораживающее, возвышающее воздействие дара на самого носителя его, равно как и благородное чувство ответственности перед своим даром, проявлялось так «постоянно и непревратно», как в Ломоносове. Он понимал: надо быть на уровне дарованного, а не применять то, что дано свыше, к сиюминутным потребностям своим, не унижать дар до обслуживания людских прихотей, но себя и людей поднимать к нему.

Повторю: никто из современников Ломоносова не был так же спокойно и твердо, как он, уверен в своем высоком и грандиозном предназначении. Как уже говорилось, среди них были люди талантливые, энциклопедически образованные и честолюбивые не меньше, чем он. Но они доказывали (себе, монархам, друзьям, противникам) свое право на избранничество. Ломоносов же просто знал, что он избранник. Разница неимоверная, всех ставящая на свои места...

Это знание, эта спокойная уверенность Ломоносова зиждились на том очевидном для него (а теперь и для нас) факте, что все его личные творческие устремления идеально совпадали с общегосударственными, общенациональными потребностями культурного, хозяйственного и политического развития послепетровской России.

Все его начинания и свершения в химии, физике, металлургии и горном деле, астрономии, географии, народном образовании, истории, языкознании, ораторском искусстве и поэзии, помимо своих собственных достоинств, имели еще и выдающееся государственное значение.

«Академики, — писал Ломоносов, — не суть художники, но государственные мужи». Скажем, и открытие им «всеобщего закона природы», закона сохранения материи и движения, и введение в химию количественного метода исследования, и превращение ее из в общем-то кустарного ремесла в точную науку увеличивали практическую отдачу от научных химических работ, в принципе позволяли даже планировать эту отдачу. Точно так же и в географии Ломоносов мыслил государственными категориями. Руководя мероприятиями по созданию «Российского атласа», он не только организует собственно географические экспедиции по уточнению широты и долготы тех или иных мест, он еще и составляет для рассылки в губернии анкету из 30 вопросов о полезных ископаемых, о количественном, национальном и профессиональном составе населения, о ремеслах, о сельскохозяйственной продукции и т. п. Эта работа привела его в скором времени к мысли о необходимости принятия целого комплекса мер, касающихся таких важных проблем, как увеличение народонаселения России, переустройство сельского хозяйства (при этом ставился вопрос о «помещичьих отягощениях» крестьянам), промышленности, внутренней и внешней торговли. Он собирался написать также статьи «о истреблении праздности», «о исправлении нравов и о просвещении» и даже... об «олимпических играх». Предварительные размышления по этим вопросам он начал излагать в записке «О сохранении и размножении российского народа».

Или взять, к примеру, ломоносовские начинания, связанные с мозаичным и вообще стекольным делом. Это была грандиозная по размаху и в высшей степени впечатляющая по результатам работа, в процессе которой разносторонний гений Ломоносова одержал ослепительный ряд выдающихся творческих побед. Тут Ломоносов выступал как химик-теоретик и химик-экспериментатор, как художник и организатор производства, как поэт и историк, как физик и архитектор одновременно.

В 1746 году вице-канцлер России граф М. И. Воронцов привез из Рима образцы итальянской мозаики. Ломоносов заинтересовался ими. Явилось желание воспроизвести эти образцы. Однако итальянцы строго хранили секрет изготовления смальт (непрозрачных цветных стекол). На Руси способ их производства, заимствованный у византийских мастеров, был известен в Киеве и Новгороде, но к XVIII веку он был уже лет пятьсот как забыт. Ломоносов твердо решил разработать собственную технологию изготовления цветного стекла и в течение трех лет, начиная с 1748 года, все свое свободное время отдавал напряженнейшей работе по отысканию наиболее эффективного и практичного способа окраски стекол. Более 4000 опытов поставил он, прежде чем добился, наконец, успеха. Ему, например, удалось найти свой метод получения рубинового стекла, окрашенного соединениями золота (до Ломоносова золотые рубины умели делать древние ассирийцы еще при царе Ашшурбанипале да один немецкий химик, живший в ХVII веке, однако и после них не осталось никаких рецептов; на Западе только в 40-е годы XIX века вновь начали производить золотые рубины).

Параллельно со стекольным производством (Ломоносов основал в Усть-Рудице, неподалеку от Петербурга, свою стекольную фабрику) он занимается разработкой некоторых важнейших проблем оптики как в сугубо научном (теория света и цветов), так и в прикладном плане, построив более десятка принципиально новых оптических приборов.

В 1752 году Ломоносов пишет поэму «Письмо о пользе Стекла», в которой не только воспевает выгоды от использования стекла, но и описывает культурную историю человечества, прославляет разум в его борьбе с невежеством. В ряду других культурных завоеваний Ломоносов выделяет мозаичную живопись:

Искусство, коим был прославлен Апеллес
И коим ныне Рим главу свою вознес,
Коль пользы от Стекла приобрело велики,
Доказывают то Финифти, Мозаики,
Которы ввек хранят геройских бодрость лиц,
Приятность нежную и красоту девиц;
Чрез множество веков себе подобны зрятся
И ветхой древности грызенья не боятся.

На своей фабрике Ломоносов наряду с производством стекляруса, бисера, финифти, стеклянной посуды, подвесок для люстр наладил еще и изготовление мозаичных картин. Первые свои мозаики он выполнил от начала до конца сам. Это были «Нерукотворный образ Христа Спасителя» и «Образ Богоматери» (1752). О своей работе над последней картиной, составленной по живописному оригиналу итальянского художника Франческо Солимены, Ломоносов писал: «Всех составных кусков поставлено больше четырех тысяч, все моими руками...» Но уже портрет Петра I (1755) выполняли мозаичисты из его мастерской под его же руководством. В 1761 году художники и подмастерья ломоносовской мастерской переехали в Петербург, в специальное здание, построенное для них рядом с ломоносовским домом на набережной Мойки.

Выдающимся произведением мозаичного искусства Ломоносова стала знаменитая «Полтавская баталия» (1762 — 1764). Работая над этой мозаикой, Ломоносов хотел быть не только вдохновенным, но по возможности и документально точным художником. По его свидетельству, «лицо самой главной особы», то есть Петра I, было нарисовано для картины «с гипсовой головы, отлитой с формы, снятой с самого лица блаженныя памяти государя, каков есть восковой портрет в Кунсткамере». До 1925 года «Полтавская баталия» пылилась в каком-то амбаре или сарае. Сейчас она украшает верхнюю площадку парадной лестницы входа в главное здание Академии наук СССР в Ленинграде.