Чумы стояли часто по всей реке. Лямщики останавливались у всех. Каждый раз, когда лодка приставала, их встречали дети. Многие из тех, кто теперь имеет больших детей, брали в ладони пальцы его руки и вели к чуму. Семен пил чай и рассказывал новости. А они рассказывали свои, давали подержать убитую птицу; он любил ее держать в руках и гладил перья. Они прощались и тащили лодку дальше к поселку. Муку, чай, порох, все, что нужно.

Семен помнит человека, у которого теперь болит печень.

Когда тот человек сел в лодку, они почувствовали, что он совсем чужой. Председатель рыболовецкого кооператива сказал, что в дороге давать работу этому человеку не надо. Пусть едет так. Везти его было плохо. Он спрашивал очень много. Уходил по берегу вперед, и приходилось ждать, когда нужно переправляться на другую сторону. Было время — перед шугой: лямщики торопились. Этот человек мешал, и они сторонились его и молчали. Он заходил в каждый чум и выспрашивал у тех, кто знал русский, разные кетские слова и повторял их, и выспрашивал у старших старинные сказки. Он сильно мерз ночью и по утрам. Бегал по берегу и хлопал ладонями по коленям. Хотел помочь тянуть лодку, но лямку ему не дали...

...Старик встал и выплеснул чайную заварку. Сел на койку и потрогал конверт. Бумага была очень гладкая и хрустела, когда он хотел вынуть листы. Передумал — не стал их трогать, снял повязку с лица, промыл водой из медного помятого таза белесые глаза. Постирал с серым мылом тряпку и повесил ее. Огонь в железной печке прогорел. Старик медленно опустился на половицу, вытянул ногу у самой печки и подогнул другую, принялся строгать ножом лучину. Он любил маленький нож из пружины капкана и любил строгать. Очень тонкими ленточками стружки завивались одна к другой. Он зажег этот пучок, положил его на золу, прикрыл лучинами и поленцами. Огонь в трубе зашумел, заклокотал у отверстия дверки; запахло смолой. Старик сидел на полу и слушал. Он любил песню огня и запах дыма: запах горящей смолы успокаивал и снимал усталость. Эти запахи были всегда. Так пахло, когда они грелись с отцом. Он хорошо помнит отца и белых оленей. У них были белые олени. Белый цвет — это хорошо, он очень любил белый цвет. Олени бегут, белая собака за нартами — и река вокруг вся белая. Лицо отца, в инее, повернулось веселое:

— Ты не замерз?!

— Нет, не замерз.

Говорит отец:

— Замерзать не надо!

Отец кричит оленям — поворачивают они к берегу. Сизый пар идет вверх прямо, и два сакуя — один большой, другой совсем маленький — прыгают каждый на одной ноге около полыньи и толкают друг друга. Олени рядом, пугаются, шевелят взад-вперед ушами. Лицо отца злое, он хватает маленького Семена и бросает — нет ни оленей, ни отца, он один сидит в снегу и плачет. Лебедь бегает вокруг черной воды и лает, и садится, и воет долго. Красное солнце, большое, некруглое, не поднялось над остриями елей, а уже опускается у поворота реки...

...В дверь заскреблись. Она приоткрылась. В щель протиснулась белая лапка и с лапкой собачий нос; и вот уже вся собака медленно прошла, стуча когтями, за спиной старика, легла на сухую хвою под койкой, вздохнула тяжело.

«...Старая совсем стала, — подумал старик. — Отец всегда держал белых. Белые — хорошие охотники. Отец был хорошим охотником. Лучше его не было...» Человек, который ехал в илимке, сказал: «Выше тебя, Семен, на этой реке нет». Напарник это слышал, и другие люди слышали. Отец был выше. Все мужчины их рода всегда были выше других. А он за всю жизнь не убил ни одного самого маленького зверя. Он и белки ни одной не добыл!..

Лямка — его дело. Когда пришло время и другие пошли на охоту — он надел лямку. Летом и зимой — лямка! Охотники — на оленях; он с нарточкой — по их следам: туда муку — назад пушнину.

И в войну он тоже был сборщиком пушнины. Иногда один, иногда с женщинами. И у них был бригадиром. Ему не нравилось работать с женщинами — не нравился их запах после работы... Когда он был молодой, каждая, одна за другой, ушли в чумы к охотникам; к нему не пришел никто. У слепого и чума своего не было.

Летом — лучше. Зимой одному в тайге совсем плохо. После нового снега — мука тяжелая. Нужно сначала топтать лыжню, а потом возвращаться за нартой, и все равно: из ручья или из речки подниматься тяжело. Бывало, он злился и бил Лебедь. Он бил ее посохом, хотя слышал до этого, что она внизу сильно тяжело дышит... Было пять собак — больше не будет. У нее не может быть щенков. Он хорошо знает, что она последняя...

Когда метель, в камус лыж набивается много снега, и они тяжелые, а в сильный мороз полозья нарт не скользят совсем. Плохо далеко от станов на тундрах: все переметает, и трудно находить затесы, где опять начинается тропа. Он ощупывал много деревьев и, бывало, затесы не находил. Тогда он кипятил снеговую воду, пил и думал: «Где тропа?» — и опять шел от дерева к дереву. Так бывало часто... Один раз на краю тундры перед живым лесом, среди низких сухих сосен, он ходил очень долго и не мог найти хотя бы один затес. Лебедь уже не хотела тянуть лямку, и пришлось ночевать. Им было двести или триста лет — смолистым соснам на болоте, и он валил их для костра. Когда носил стволы, все время думал: где же может быть тропа, и ему показалось, что затес под пальцами. Он пощупал лучше — это был затес, и ему, Семену, не было уже плохо: тогда у костра он сильно радовался... Случалось, ему помогал Илья; Георгий — тот иногда провожал на полдороги: он был тогда сильно здоровый, сам надевал лямку, а Лебедь они не запрягали — Семен толкал нарту сзади. Но это бывало нечасто; другие провожали его совсем редко, потому что никто никому ничего не должен, они охотники, а пушнина в войну была сильно нужна, и все тяжело работали и еще помогали своим, и у них были свои заботы.

И после войны, когда все сильно обеднели, он был сборщиком. А летом вдвоем тянули илимку.

— Ну, Семен, — предупреждал председатель рыбкоопа, — сильно намочишь груз — меры принимать будем!

Семен спросил:

— Если два килограмма пропадет — какие меры будут?

— Если пара килограммов — то ничего, если больше — судить будем.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.