Морда комнаты выкосилась ужасом.

И эта боль – максимальная, чрезвычайная, в ней нет умеренности и успокоения. В ней среднего он не принимал: только – революция, только – мир, только – жизнь.

Воля у него выступает как проекция всего мира. Человек, по Маяковскому, должен собирать себя в одно могучее единое. И в этом тоже проявилась одна из основных черт русского характера – преклонение перед силой, перед богатырством, будь оно на поле брани или в чувствах. Есть мера и в чрезмерности. Мера избытка. Он был поэтому и созидателем своей Атлантиды и ее разрушителем – этим я объясняю смерть поэта. Ни Атланта, ни Ильи Муромца никто убить не может. Над ними властна лишь их собственная сила.

Он озирал тысячелетия, как степь, – признак молодости и сердца, и думы, и крови, – искал в них волю к воплощению и не мог смириться перед их громадностью. Он возвращался к себе из грядущего, как из кругосветного путешествия...

Маяковский был не только человеком с удесятеренным чувством жизни, но он и сам создавал в себе ту лирическую личность, которая не могла уместиться в поэтическом «я». Нужно было иное, всемирное вместилище этому «я». И оно нашлось. «Я» перелилось в «мы». Единичное стало всеобщим. Произошла своеобразная коллективизация поэтического «я», но растворения не произошло, наоборот, оно еще более усилилось и стало жить и болеть за всех:

У лет на мосту

на презренье,

на смех, земной любви искупителем значась, должен стоять,

стою за всех,

за всех расплачусь,

за всех расплачусь.

Маяковский создавал эпос своего «я»

как эпос всего своего времени и народа. Обычно эпос поглощает лирическую личность, растворяет ее в событийном потоке. Но у Маяковского «я» приравнялось к событию, «я» и эпоха во всем уравнены. Вместе с эпохой и лирическая личность становится бессмертной. «Я» и эпоха – взаимно акустичны, там, за лирическим, звуковым барьером – будущий человек, так похожий на самого поэта, который «всей нынчести изгой».

Когда сейчас иные артисты читают Маяковского, то стараются басовито кричать. Нет, он никогда ни словом, ни голосом не кричал. Он окликал. Окликал то, что будет, – пусть оно вздрогнет и оглянется. Окликал свое время. Своего читателя. Но докричаться было трудно. Нужно было, чтобы эхо заморозилось, как у Распэ, и однажды зазвучало. Но поэт не мог и не хотел замораживать эхо, ему нужно было, чтобы звук сохранил тепло дыхания, терпкую дрожь вздоха. Звуку нужны были движение, скорость, чтобы стать словом, стихом и песней.

Я много раз слушал голос Маяковского в грамзаписи, читал и расспрашивал его современников, и у меня создалось впечатление, что Маяковский не произносил, не декламировал свои стихи, а пел их, пел без распева, пел дыханием. Так, должно быть, пели-произносили былины древние гусляры и былинщики... А знаменитая лесенка Маяковского – как своеобразные ноты стиха...

Мир и земля – это тоже одна из тематических раскидистых амплитуд поэзии Владимира Маяковского:

Чтоб мог

в родне

отныне

стать

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.