Эти стихи из раннего, я бы сказал, первоначального Маяковского, который смело почувствовал в себе время – вспять: «Крадусь, приглядываюсь – и опять! Люблю и вспять иду в любви и в жалости».

Он в своих стихах, особенно раннего периода, создавал какое-то другое время, не как отсчет, а как внутреннее состояние, насыщенное тем, чего не было и может и не быть. Вечность наяву. Каждая пауза между пульсом – тысячелетия.

Это чувствование жизни – только «сегодня» и только «завтра» – явление уникальное в мировой поэзии. Уитмен мыслил пространствами. Маяковский – устремленностью. Там – линии космических территорий. Здесь – необозримое, вместимое в душу стиха

Тело времени. Голиаф борется с тяжестью этого тела, признаваясь: «Гремят на мне наручники, любви тысячелетия».

Много писали и говорили, что Маяковский в революцию и особенно после нее стал каким-то другим, якобы изменил себе, а вот они – я говорю об идущих в затылок – нет. Он ни в чем не изменил своему пророческому дару, объему своего лирического дыхания. Революцию он слышал в самых первых своих стихах, ибо она – кровь будущего. Он не столько приближался к ней, сколько ее приближал, придвигал к себе.

В реальном он многое не любил. Еще бы! И без того маленькие страстишки Гулливеру кажутся вовсе никчемными. У него все – огромно и поэтому катастрофично. Даже любовь у Владимира Маяковского насыщена катастрофой. А революция – созидательная катастрофа. Нет, это не боль, не трагедия – жаждать великой любви и остаться, в сущности, навеки без любви. Любить человечество, весь мир и быть обреченным видеть в каждом одного себя. Жить в вечном опережении самого себя – это и есть подлинное величие. Бегущий впереди, всех впереди видит только цель, только победу. В этом смысле чувство одиночества – чувство победителя.

Революция для многих в то время была – стихия, взрыв, разрушения. У Маяковского – созидание, переплав:

Последние пушки грохочут

в кровавых спорах,

последний штык заводы гранят.

Мы всех заставим рассыпать порох.

Мы детям раздарим мячи гранат.

Как современно звучат эти стихи, написанные еще в 1917 году. Поэт услышал не только февраль семнадцатого, но и наше время. Такова глобальная акустика мысли Владимира Маяковского. Он уже тогда предчувствовал, что человечество будет так страшно испытываться на войну и мир. От этого прозрения, которое овеществлялось в нем в великую боль, и родились такие поэмы, как «Война и мир», «Человек».

Вся его поэзия – Атлантида наоборот. И сам он, словно выходец оттуда, – атлант. Так и должен жить поэт – ногами утвержденный в твердь, а головой касаясь неба. Земля – подробности, сюжет, слово; небо – воображение. Вот отчего голос у Маяковского, когда он читал стихи, гудел. Ему нужно было там, вверху, в немыслимой вышине перекричать и грома и немоту отмирающего времени.

Он навлекал на свою жизнь катастрофу, вызывал ее на себя. Есть перенапряжение цивилизацией, есть перенапряжение сердца. Перенапряжение пульса. Иначе откуда это «улица корчится безъязыкая»? Это жизнь на Голгофе какой-то, страшно сосредоточенной в одном направлении души. Итак, в нем, может быть, сильнее всех проявился максимализм русского характера, требующего от жизни всю вечность и правду будущего. И вообще мы как-то мало, а порой очень застенчиво говорим о национальной мощи Владимира Маяковского. Прямой потомок запорожских и терских казаков, по отзывам близких родных, хорошо знавший и любивший народные песни и легенды, он по рождению и воспитанию вобрал и уроднил в себе волевое начало и подвижническую силу южнорусского народного творчества.

Он всю свою жизнь прожил на своем переднем рубеже, на своей богатырской заставе, «охраняя» новый день от прошлого. Я лично так понимаю и оцениваю «Клопа» и «Баню». Затхлое прошлое не должно пролезть в «коммунистическое далеко». Его надо теперь, немедленно остановить. Отсюда и раблеанский смех Маяковского, максимализм его иронии, такой редкий в русской поэзии начала этого века. Две драмы о том, что может быть и что не должно все-таки случиться. С богатырской заставы это уже было видно Владимиру Маяковскому. Он понимал, что такое социальные и психологические «гены» тысячелетий, создающих человечество и работающих в нем. А пока – боль настоящего, боль ясновидения:

Ох, эта ночь!

Отчаянье стягивал

туже и туже сам.

От плача моего и хохота

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.