Сегодня действительно его день рождения. Не потому, что соответствует дате, а потому, что мы все более приближаемся к его фигуре, подрастая до него и становясь тем самым все человечнее. «Если Гоголь когда-то писал про Пушкина, что Пушкин — это русский человек в конечном его развитии, в каком он, быть может, явится через двести лет, то про Маяковского можно сказать, что он был настоящим гражданином будущего мирового социалистического общества, оставаясь в то же время русским характером» — так сказал о нем Николай Тихонов.

Взгляните на его фотографию. Не правда ли, типичный молодой человек конца 60-х годов XX века? Удивительно, но Маяковский закономерно и постоянно воспринимается каждым новым молодым поколением как его сверстник. Стали почти штампом, общим местом во всех юбилейных статьях слова о том, что невозможно представить себе Маяковского шестидесятилетним, семидесятилетним. Теперь вот семьдесят пять». Но и тогда, когда будут отмечать его столетие, он все равно останется ровесником двадцатилетних. Это заключено в самом свойстве его натуры, азартной, увлекающейся, бескомпромиссной.

Он был удивительно компанейским человеком. Вокруг него всегда завихривалось движение, веселье, выдумка. Только это была вовсе не та компанеистость, о которой очень точно сказал Евтушенко: «Компании нелепо образуются». Не для выпивки и не для никчемного времяпрепровождения, не для досужих разговорцев. Сплетни и анекдотики он ненавидел личной ненавистью. Недаром именно он создал потрясающий образ сплетника, для которого самое важное — желание весь мир превратить в гигантскую замочную скважину: «Чтоб в скважину эту влезши на треть, слюну подбирая еле, смотреть без конца, без края смотреть в чужие дела и постели». Именно потому и ненавидел он так мещанство, которое притупляет в человеке гордость, подменяя большие желания мелочью. Мещанство — вот враг, с которым он воевал всю жизнь. Он ненавидел его за оскорбление в человеке человеческого. И он был придирчив к себе, как может быть придирчивым только человек огромной нравственной чистоты. Его максимализм был сродни максимализму юности.

Когда ему показалось, что обыденная жизнь, привычность дружеских отношений стала заслонять от него неустроенность мира, он подверг себя добровольному заточению на три месяца. Три месяца он не виделся ни с нем из самых близких людей. Три месяца в шумном городе он, так любивший движение и шум, провел в своей комнатенке, чтобы проверить, пересмотреть свою жизнь, не прокрались ли в нее мещанское самодовольство и самоуспокоенность. С пристрастием допрашивал он самого себя в поэме, написанной в те месяцы. Он выступал против злобного и убогого мещанского мирка:

Ты, может, к ихней примазался

касте? Целуешь? Ешь? Отпускаешь

брюшко?

Сам в ихний быт,

в их семейное счастье

Намереваешься пролезть

петушком?!

Ему мало быть лично устроенным. Его счастье могло возникнуть лишь как результат счастья всеобщего: «Что толку — тебе одному удалось бы?!» Этот максимализм нравственных требований — во всем: и в удивительно чистых стихах о женщине и в целомудренных строчках о Родине. Пожалуй, трудно назвать другого такого поэта, в котором чисто человеческая личная жизнь настолько полно и чисто слилась с поэзией. В этом он, пожалуй, ближе всего к таким личностям русской литературы, как Чернышевский, Чехов, Горький.

Совершенно изумительна эта нравственная брезгливость, которая звучит в его стихах о подлизе, о ханже, о взяточнике. Нравственная грязь — этого он простить не может никому, никогда.

И коммунизм ему виделся как место, где исчезнут чиновники, нечестность, человеческая мелочность и безыдейность.

Сегодня иные маякововеды за рубежом пытаются вывести Маяковского только из его внутреннего темперамента, только из свойств, присущих его личности. Какая цена такой «методологии»? Мне вспоминается, как Патриция Блейк, которая в Америке считается специалистом по Маяковскому (она редактор его сочинений, изданных в США), воскликнула, увидев галстуки поэта в его доме-музее: «Ого, да он был темпераментный мужчина!» Право, мне она тогда показалась скорее коммивояжером галстучной фирмы, чем литератором: галстуки для нее были убедительней самих стихов!

Маяковского нельзя понять ни через галстуки, ни через иные предметы туалета: не теми масштабами измерялся его мир. Он был немыслим без коммунизма, в который он воистину бросался, как в океан, потому что вне коммунизма не было для него любви, не было счастья, не было полноты жизни. Если бы не революция, его не было бы. Совсем. Ни как поэта, ни как человека. И дело вовсе не в тех признаниях, которые так любят цитировать те, кто хочет доказать неизбежность его гибели: «А сердце рвется к выстрелу, а горло бредит бритвою». Дело даже не в том, что в дореволюционной России этот человек, сгорбившийся под тяжестью миллионов слез и слезинок, почти физически задыхавшийся оттого, что улица корчится безъязыкая, не мог быть счастлив в одиночку. Если бы у него не украли любимую, о которой он рассказал в своем тетраптихе, он все равно не был бы счастлив с ней, потому что самодовольная глухота сытых была не для него, потому что и в огромном оркестре ему всего слышней был плач скрипни, потому что и позднее он будет считать себя должником, платящим проценты и пени на человеческое страдание и горе. Для него ненавистнее всего была тупость сытых. И, бессильный что-либо изменить, он, безусловно, погиб бы в этом обществе, где глохнут человечьи голоса, где люди одиноки, где им никогда не встать на ноги. Но дело, повторяю, не только в этом. Маяковский не мог бы и строчки сложить без той революции, без того класса, который он назвал своим любимым словом «громада». Этим словом он назвал пролетариат, им же он назвал свое чувство. «Громада любовь, громада ненависть».

Грандиозность самой коммунистической идеи, поднимавшей на борьбу, чтобы построить новый мир, в котором люди по-человечески счастливы, — вот что сделало Маяковского поэтом.

Это был характер, который может загореться только великим. «Ему грандиозное надо» — это не о слове сказано, это — о мироощущении. Я представляю, как бы писал он сегодня, когда человечество поднялось на ноги в своей земной колыбели и уже потянулось руками к планетам и звездам! В сущности, эта эпоха была предвосхищена не только Циолковским. Посмотрите, сколько галактических образов в стихах Маяковского, и вы увидите: это было тоже гениальное предвидение. Только Циолковский опирался прежде всего на знание законов физики, а Маяковский — на знание возможностей человека. У Маяковского, как ни у одного другого поэта, выразилась титаничность человеческой натуры, человеческих возможностей. Он один из наифантастичнейших поэтов нашего века. Вот почему действие его поэм развертывается не просто в гостинице или какой-то комнате — их место действия — весь земной шар (стоит вспомнить ту же «Мистерию-буфф»), Небо, Ад, Рай — вся Вселенная. Ему подвластно время относительное, зависимое, земное, и он с легкостью перешагивает через эпохи, обращаясь то к большелобому химику XXX века, то к своим потомкам в поэме «Во весь голос». И обратите внимание, он говорит с уважаемыми «товарищами потомками» как их современник, который вместе с ними вглядывается в свой день из будущего. Он мог великаном осматривать землю с тех высот, с каких она была увидена Гагариным сорок лет спустя. И вся эта космичность была необходима для того, чтобы рядовой человек мог стать в ряды истинно человеческие — «в ряды Эдисонам, Лениным в ряд, в ряды Эйнштейнам». Эта грандиозность просто не могла бы осуществиться в каких-то иных формах, кроме пролетарской революции. Чтобы так выразить все потенциальные возможности человечества, надо было, чтобы поэт мог прикоснуться к какому-то источнику энергии, большему, чем просто возможности одного человека. Таким источником для Маяковского стала сила рабочего класса, класса-созидателя, трудом которого преображена земля, создано все самое прекрасное, в том Числе и само человечество. Вот почему он и сказал:

Поэтом не быть мне бы,

если б

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.