Маленький

– Але! Трикуло! Але! Слушай сюда! Ты меня, понял? Слушай сюда! – значительно повторил он, косясь на зал, – Ты понял? Крыша не течет. Так и передай: крыша не течет. Что? Какая крыша? Ну… – напряженно смотрел в трубку Пинчук, – не понимаешь ты, что ли? Крыша на нашем заводе. Протекала которая. Ну прибор, черт бы тебя побрал! Прибор! Понял?! Прибор и есть крыша. Просто я говорю крыша». Просто я говорю «крыша», чтоб не поняли что это прибор. В общем, подписать надо. Что? Да! Подписать, что не протекает. А красить нельзя. Что?

Что подписать? «Подпиши»?! – Пинчук перехватил трубку в другую руку, изо всех сил впиваясь, вслушиваясь в то, что за много километров говорил Трикуло. Но не понял ничего, бросил трубку и сел здесь же, в кабине, на табурет. Посидел. подумал, тяжко вздохнул и, выйдя из кабины, не глядя ни на кого, устало побрел за портфелем на проходную, а оттуда знакомым, много раз езженным путем в общежитие, где были комнаты и для командированных.

На другой день Пинчук пришел на завод к первой смене. Перемен не было, начальство встретило сухо; один только Глинка поинтересовался, не передумал ли он, и, увидев, что Пинчук отмахнул «нет», миролюбиво добавил:

– Телеграммы мы дали. Ждем ответ. Токи не такие большие. Реле повреждены быть не могут. К обеду будут и от остальных.

Пинчук покивал, походил по цеху, поглазел, снова проверил блок – проверил в форсированном режиме, включил, дал поработать, фиксируя каждые полчаса параметры. Потом выключил, пошел со всеми обедать. Но ел торопливо, невнимательно, думая то о телеграммах, то о девушке, которую мельком заметил утром, то о разговоре с Трикуло. И старался представить товарища на месте себя.

«Конечно, – думал, – Трикуло не подписал бы. На Трикуло, может, и кричать не стали бы. Трикуло такое бы сказал! Д-да. Смех будет, если токи нормальные. – И, вздыхая, сомневаясь, прав он или не прав, заключил горестно: – Не тяну еще в этих блоках, чего таить, не тяну».

Потом вытер салфеткой рот, составил стопкой тарелки и, сказав «ладно», отмел производственные заботы, решил сходить под навес. «Увижу? – гадала душа. – Не увижу?» Но сходить не удалось. В дверях показался Глинка. Глаза его кого-то искали; он шел по проходу, вертя головой, шел на Пинчука, хотя, кажется, его не видел. Потом взгляд его словно споткнулся, попал, и Пинчук сразу понял: не удастся свидание и в этот раз.

– Директор требует, – сказал Глинка.

Пинчук потряс головой. Все правильно. Обреченно побрел за Глинкой. И глядел на носы своих нечищеных туфель, исполненный самого подлого, трусливого отчаяния. И только когда Глинка перешагнул порог приемной и, оглянувшись, пригласил рукой Пинчука, отчаяние его сменилось решимостью. «Ах вы ж, – подумал, – образования у меня нет! Нет, не спрашивайте! Зачем призвали сюда?!» Вмиг вспомнил житейские свои обиды, и словно что-то крикнуло в нем: «До каких пор?!» И в следующий миг оглянул приемную. Дверь в кабинет была раскрыта, Глинка опять показал рукой – сюда: и вслед за тем негромкие голоса, доносившиеся оттуда, прервались.

– А, – проговорил человек у раскрытого настежь окна, взглядывая на Пинчука. – Вот и прекрасно!

Это был еще довольно молодой полный человек, высокого роста, но кажущийся коренастым, в желтой рубашке с короткими рукавами и в серых брюках. Голова его сидела на мощной шее, все в нем было волевым, мощным: и раздвоенный подбородок, и черные брови, и волосы – густые, рыжие с сединой.

– Так это и есть Пинчук? – Директор сжал его руку. – Наслышан уже. Он усадил Пинчука, и только теперь заметил Пинчук, что здесь и начальник

цеха, и представитель заказчика, и еще один человек с густыми, седыми, как у Буденного, усами. Усатый был в сером пиджаке, на котором выделялась короткая орденская планка.

– Зачем вас, товарищ Пинчук, прислали? – сразу взял было быка за рога директор. – Вам надо было проверить блок, с которым произошла случайность, и дать заключение, не так ли? А чем вы занимаетесь? Что за правила вы здесь устанавливаете? Вы не хотите подписать акт?

– Я... – начал было Пинчук, но язык во рту был огромный, косный и какой-то сухой. Решимости Пинчука как не бывало.

– Что «я»? Что «я»? – безжалостно повторил директор. – Что это вы – мне ясно. Но мы потеряли день. Покажите, Парасочка, телеграммы.

Начальник цеха встал, и только теперь заметил Пинчук на коленях Парасочки лохматую кипу. Парасочка подержал перед глазами Пинчука один лист, второй... Терпеливо дал прочитать Пинчуку все телеграммы. На каждой было: «Токи, указанные вами, для данного вида изделия не являются критическими».

– Что скажете, товарищ Пинчук? Мы тоже кое-что понимаем. Вы думаете, мы хотим избавиться от ответственности, переложить на вас? Так что подписывайте и в следующий раз ведите себя умнее. – Он подставил красную папку и вынул из нее акт. – Здесь вот и подпишите, – протянул ручку. Прямо ткнул ее Пинчуку. Так что растерянный, сбитый с толку, напуганный Пинчук сжал ее не теми пальцами, но, потянувшись писать, остановился.

– Но ведь они не дают гарантии. – неожиданно для самого себя удивленно произнес Пинчук. – В телеграммах не сказано о гарантии. Как же я могу дать, если они ее не дают? – И, сутулясь еще больше, готовый провалиться сквозь землю под взглядами директора и остальных, вышел из кабинета.

– Уеду! – пробормотал. – Пусть оно все горит! – Рассеянно дошел до навеса, рассеянно поглядел на работниц. В шуме шикающего беспрестанно компрессора не было слышно, о чем они перекрикиваются. Самая молодая из них, та, что нравилась Пинчуку, вдруг оглянулась – блеснули глаза между спущенной на лоб косынкой и закрытым низом лица. И в тот же миг другая, видимо, старшая, закричала: кожух оказался в подтеках.