Николай Евдокимов

Скромность и сомнение едва ли не лучшие качества человека творческого. Молодой писатель, учитель физики, Вячеслав Ежеченко, безусловно, обладает скромностью, сомнения же мучают его всякий раз, когда он берется за перо: так ли, верно ли, живо ли живой жизнью. Я знаю это, потому что много лет общался с ним в Литературном институте, где он занимался в семинаре прозы, которым я руковожу. Есть в рассказах В. Ежеченко не только пытливый взгляд на жизнь, не только поиски наилучшего слова, но и сочувствие к тем людям, о которых он пишет, сочувствие это, на мой взгляд, он умеет передать и читателю. Но пока читателя у этого способного автора почти нет: он редко печатается. Пишет, складывает в стол, сомневаясь: достойно ли то, что им написано, увидеть свет. Да, конечно, сомнение – качество, необходимое молодому писателю, но дарованию необходима и уверенность в своих силах. Вот этого – большей уверенности в себе, большей работоспособности – ведь годы идут, уходящее время крадет ненаписанное, невысказанное – я и хочу пожелать Вячеславу Ежеченко.

Сегодня журнал «Смена» представляет участника VIII Всесоюзного совещания молодых писателей В. Ежеченко рассказом «Маленький».

Рост Пинчука был под стать его характеру – маленький, неприметный, необидный, покладистый рост. Ходил Пинчук быстро, мелко, вздернув голову, с задиристым как бы выражением на лице. Но во всем ОТК, даже цехе, был человек самый смирный. Другом и товарищем Пинчука был Трикуло. Тридцати двух лет, ростом видный, Трикуло заслонял как-то Пинчука речистостью, представительностью. Рядом с ним Пинчук никакого значения не имел, и, хотя был специалистом не хуже, начальство с ним всерьез не считалось. Так уж шло, что, когда Пинчук и дело говорил, все равно мямлил, терялся, тогда как Трикуло умел найтись, подхватив мысль, сказать ее ясно. Пинчук только удивлялся и, глядя на Трикуло с обожанием, гордился своей с ним дружбой. Но более всего завидовал Пинчук умению Трикуло настоять на своем, показать характер, потому что собственная покладистость всегда Пинчуку мешала. И хоть каждый раз обещал он себе быть твердым, но проходил день, другой – оставался все тем же бесхарактерным Пинчуком. Не мог наказать за брак, не мог отказать в сверхурочной работе и только с завистью смотрел на Трикуло: тот и наказывал, и отказывал, и в пять часов всегда уходил домой. То, что мягкость Пинчука наделала ему бед, было в цехе известно. Давно уж перестали и говорить об этом. Но года три назад над ним смеялись – Пинчук в ту пору развелся со второй женой, и какая-нибудь девчонка с конвейера, еще пацанка, подмигивала ему, сдавая очередной блок: – Очень ты, Пинчук, переборчивый. Этак всех нас переберешь. На что Пинчук отмахивался, мямлил что-то. Радости от этого не было, был один грех. И он только потому не отчаивался, что не умел. Как не умел обижаться или задумываться над устройством собственной жизни.

Пинчук жил в общежитии. С первой женой у него была двухкомнатная квартира, небольшая, удобная; жена его была под стать квартире – небольшая, вьюнкая. Пинчук любил ее, ревновал; не верил, что крутит она, как поговаривали, с мясником из ближнего магазина. И она смеялась: мол, никого, кроме своего дурачка, не любит. И поводила глазами и показывала зубы при этом. Так что Пинчук терялся в сомнениях. А через месяц сказала: ошиблась, нужен ей другой муж. И ушла. Квартиру разделили: Пинчук ушел в коммуналку, ей досталась однокомнатная. То есть лишился, конечно, Пинчук своей потом выстраданной квартиры, как лишился и большей части имущества и жены.

Второй раз Пинчук женился разумно. Бабенка сама была хоть куда, свежая, пышная, с густым черным волосом, с блеском подвижных глаз. Съехались квартирами. Пинчук ходил, как никогда: костюм бостоновый старого кроя, нейлоновые рубашки, галстук. Квартира опять двухкомнатная. Всюду блеск, всюду в ней порядок: мебель, вешалка, в горке хрусталь, цветы пластиковые в вазах. Жизнь ладилась. Пинчук веселел – копался по дому, клал кафель, сделал навес на балкон, под конец даже сладил из балкона комнату: достал рамы, щели проложил стекловатой, и в самом деле не балкон – комната. Все было хорошо, всего ему в жизни хватало.

Но печаль все же была, одна печаль их с Клашкой печалила: дети не получались. Три года жили – и ничего. И на курорты ездили и к врачам обращались – нет проку. Так что на третий год решили сироток взять из детского дома. Думали-гадали: мальчика брать, девочку ли... да надумали двоих: мальчика с девочкой. И взяли. Полным сразу стал дом, веселым. Как ни хорошо, ни покойно вдвоем, а все ж пуста без детей квартира.

Но не довелось Пинчуку долго при детишках в отцах ходить. Хоть он и любил их, и ходил, и глядел за ними, как за своими кровными, но такая уж планида выпала Пинчуку – не давалось ему в руки счастье. Через три года после женитьбы объявился первый муж Клаши. Вернулся с Севера с тыщами и загудел, загулял парень. Приют во всем городе один – Клашка. Друзей же, дружков, разопьем-приятелей – тьмища. Клашка привечала, не отказывала, стала обходительной, любезной; даже разуваться не заставляла, не жалела гостям дорогого ковра. И Пинчук гулял с ними: пел, плясал... Но к двенадцатому часу уставал и уходил на балкон, на раскладушку. Мгновенно засыпал.

Но и эта жизнь кончилась. Какой веселой ни была – кончилась. Пришел Пинчук однажды домой – дом заперт. Как ни ковырял – ничего; ключ поломал – заперта квартира. Соседи записочку подают. В записочке: решила вернуться к Мише – мужу первому. А в квартиру пока ходу нет, потому что твоего там вроде как мало, ничего, почитай, не найдешь. Что же касается площади, то площадь после поделим. Выдали соседи чемоданчик, и пошел Пинчук ночевать к Трикуло. Кончилась его семейная жизнь. Ни детей, ни жены...

Но как бы там ни было: разошелся, нет – а жить надо. Горевал, конечно, Пинчук, пивал даже иногда. Но в последний год переменился: стал ходить трезвым, выбритым, крепко налег на работу. Так что Трикуло, который перед тем с Пинчуком не ладил (именно из-за рюмки) и даже парторгу на него жаловался, ходил довольный и всем говорил, что это его, Трикулы, влияние. И, дескать, если раньше пинчукову работу можно было по запаху узнавать, по желанию возле нее закусить, то теперь дело совсем другое: теперь за эту работу хочется налить ему. При этом смотрел так, что все понимали: Трикулы влияние, не шутит, дескать, Трикуло. А на внешности Трикулы читалось, что сам он еще лучше работает, ему не в стыд хвалить Пинчука. Хотя, если честно, Пинчука он уважал не очень – за заискивающую общительность, безответность, несообразность, за бесхарактерность; не уважал за привычку Пинчука обязательно тянуть руку первым. Но было одно, в чем пасовал Трикуло, в чем не мог Пинчуку отказать, – это шахматы. Как Трикуло ни старался, как ни хитрил, ни злился, как ни казалось ему, что выигрывает, обязательно проигрывал Пинчуку. Трикуло уж и не хотел играть. Но когда видел внушительные фигуры шахмат и рядом нескладного Пинчука, что-то просто подмывало: садился. Одно время даже решил играть так, как играют гроссмейстеры: брал партию из газеты, делал указанные там ходы. Но Пинчук. который не знал партий и делал свои ходы, выигрывал еще быстрее. Пинчук выигрывал, выигрывал и тогда, когда все, казалось, шло к поражению Пинчука...

Недавно их цех перешел на новую продукцию. Перестали гнать ширпотреб, перестали гнать электронные блоки стереоусилителей, стали осваивать продукцию сложную – блоки для телепередающих станций и ретрансляторов. Трикуло с Пинчуком по-прежнему работали в ОТК, но теперь это была не та работа, теперь работы им так прибавилось, что по восемь часов не разгибаясь и еще сверх прихватьшали. Приходилось не только принимать блоки, в которых тысячи проводов и сотни деталей, приходилось осваивать документацию, технологические описания, схемы на эти блоки. Требования по приемке были жесткие, а тут еще рекламации: продукция новая – жалобы от заказчиков; потребовалось выезжать, зачастили командировки. Так что, когда вспоминали прежнюю пору, вставала она как тихое житье. В теперешней всегдашней горячке о таком житье и помечтать было некогда.

Так прошло некоторое время. И вот однажды пришла на завод телеграмма. В далеком городке, куда поставлялись блоки, где шла окончательная сборка аппаратуры, случилась беда. Дорогой, уникальный, бесценный блок попал под пробойное напряжение: нерадивый сборщик, стыкуя его с комплектом, ткнул неисправным паяльником. Нагреватель паяльника выходил на корпус, и ток сети прошел через узлы схемы. Неприятность состояла в том, что полупроводниковые детали блока, не рассчитанные на такой большой ток, могли сгореть. «Срочно! – взывала телеграмма. – Необходимо проверить блок! Зарегистрировать его пригодность. Срываются сроки!» Но какие сроки и сроки чего, телеграмма не сообщала. Да никто и не интересовался этим. Будут сорваны. Все!

В ОТК задумались: кого послать. Трикуло был самый надежный. Трикуло? – раздумывал начальник бюро ОТК. Смущало, что неохоч до поездок Трикуло, заартачиться может, заершиться. А в последний месяц и с премией обошли. Это ж как пить дать скажет, что на нет и работы нет, пусть, скажет, едут мои премиальные. Или еще что выдумает.

Так что начальник заранее был озадачен, понимая, что не согласится Трикуло, и не удивился, когда так и вышло. В мыслях он держал Пинчука, специалиста не хуже, а Пинчук – известно, всегда безотказный.

Так и поехал Пинчук.

В городке этом он перед тем был два раза в командировке. Первый раз выезжал по рекламации – в блоках кожухи были помятые, упаковка неудачная; второй – резьба кабельных разъемов битая, тоже рекламация. И этот второй раз вспоминал с мягчащим душу самодовольством. Тогда удалось доказать, что претензия неосновательна, что разъемы, может, биты и по их вине, но что и заказчики правилам хранения не следуют. Он подошел с представителем к сборочному столу и ткнул в разъем: тот лежал без накрутки. Предохранительная же накрутка, похожая на пробку к шампанскому, валялась у ножки стола.

Мелкие случаи эти, конечно, рядом с сегодняшней командировкой не могли идти в счет. Тем не менее, вспоминая о них сейчас, Пинчук пыхтел от довольства, старался идти уверенно – солиднее, медленнее, – разводил плечи, надувал живот и казался себе значительным, важным, высоким. Но, пройдя квартал, уставал и снова бежал мелкой поступью, сутуловатый, небольшой, задиристо вертя головой и походя на дворняжку, что бегает туда-сюда, одинаково охотно все обнюхивает и до себя которой нет никакого дела.

С аэродрома Пинчук сразу направился на завод, показал командировочное, заказал пропуск. А пока выписывали, заглядывал через стекло проходной, осматривал асфальтированный двор, особенно то место под навесом, где обычно гудел компрессор и работницы с краскопультами покрывали эмалью кожухи блоков. Там на одну Пинчук в прошлые приезды сильно засматривался. Но теперь ничего не увидел; компрессор не гудел, под навесом было пусто. Даже у красного ящика с песком под щитом пожарки никого не было. Хотя обычно там стояли, курили. А Пинчуку зудело прямо-таки увидеть кого-нибудь из знакомых.

Но и его ждали. Появился технолог цеха, пожал руку, повел его за собой и по дороге рассказывал, в чем здесь дело. Технолог был высокий, жилистый, с квадратным нависшим лбом и, рассказывая, то и дело энергично взмахивал рукой и сжимал пальцы в костистый и угловатый, как и его лоб, кулак. Пинчук же только поддакивал и. мелко вертя головой, искал знакомых. Но неожиданно прислушался. Технолог говорил о каких-то сроках, о том, что неисправность срывает их, о том, что сроки эти заданы и согласованы, что перенесены они быть не могут и что дело чуть ли не в ведомственном престиже.

«Ишь ты, – подумал Пинчук, – дело серьезное». Но промолчал, чихнул в руку и тайком вытер пальцы о пиджак. Лифт поднял их в цех.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.