...Отказаться от комиссарской традиционной кожанки!

...Терпение! Не терпимость, не терпеливость, а терпение. То самое, что позволяло возводить пирамиду Хеопса, что позволяет кандидатам в президенты выигрывать предвыборные кампании, что позволяет матерям рожать, а самым непокорным идти на эшафот с улыбкой, поскольку они — обреченные и прозревшие — знают: их терпение сверстает завтрашний день, их терпеливая непокоренность отзовется и породит новых непокорных, новых недовольных. Терпение, в зависимости от жизненных виражей, умеет принимать форму страдания, унижения или протеста. Ведь протест как результат — целенаправленное терпение. (Алексей — Караченцов)

...Еще никому не удавалось закрыть одним телом семь амбразур сразу. Гений коммерции не шутил, предостерегая от дешевой ломки стульев. Тов. Бендер благодаря большому жизненному опыту догадывался: если вода начинает точить камень, надрываться не стоит. Надо подождать, и вода сделает свое дело. Тов. Бендер проигрывал редко и уважительно относился к переходным периодам, (туда же...)

...Бросок всегда пьянит. Отсутствием небес. Самообман. Один бросок уже глубоко засечен нашей памятью. Мы до сих пор, озираясь, пытаемся разобраться, куда нас бросило. Тот бросок, казавшийся мгновенным раем, вытянулся в длинный мучительный марафон в... никуда. Тогда же, как под гипнозом, одним росчерком — «господа офицеры, голубые князья...», — и к стенке. К стенке! Те, кому повезло и кто смог метнуть последний взгляд на отторгаемую горизонтами Россию, вспоминают и жалеют свою страну до сих пор. Искренне вспоминают и искренне жалеют. А ведь тогда топорно, с бесшабашной верой в «из искры возгорится пламя» рубили свои же корни. В небо запустили буревестников, которые только и могли, что гордо реять. Их не страшили черные фабричные трубы. В выбросах дыма они чувствовали себя превосходно. Белых вольнолюбивых птиц извели. Не сразу, конечно... (Это для Янковского, для его лейтенанта Беринга.)

...Наглели постепенно. Начинали лагерями, заканчивали расстрелами в затылки. Я никогда не поверю, что виноват только Сталин и только сталинское окружение. Виновата доктрина, программирующая создание культов и культивирующая последующие расправы. Культы не возникают из воздуха. Культам нужна культивация. Сталин не случайно активно создавал культ личности Ленина, а уж затем, приучив и выставив, начал подводить постамент под собственные ботинки. Мы все-таки учимся понимать, что нам не нужны бюсты и изваяния. Но не умеем мы еще без бюстов и изваяний. Нет у нас вольнолюбивой истории. Разбивая одни бронзовые головы, тут же отливаем другие. Это уже в крови. (Леонову Е. П. — его Вожаку.)

...До слез обидно, что тогда, на Сенатской площади, интеллигенция потерпела фиаско. Просто до слез обидно! Их вычеркнули как класс. Как мысль нации. Как смысл, как гордость нации. Как породу, которую природа долго оттачивает и бережет, чтобы однажды предъявить миру. С которой можно брать пример. С породистых людей брать пример полезно. Беда нынешнего момента в том, что мало породистых людей. Мало таких, ради которых хотелось бы работать... (в сцену Комиссар — Алексей).

...Они прощались, предчувствуя. Страдали, предчувствуя. Они дрались не столько за власть, сколько за культуру и за возможность объяснить свои предчувствия. Они пытались, как могли. не дать нарушить связь времен. (Янковскому — Гамлет.) И еще они дрались за болезненное, из крови кричащее право — чтобы их дети, внуки,

жены не отрекались всуе от корней, от имен, от отчеств, от фамилий, от всего, что было накоплено, выпестовано и сохранено целой человеческой цепью, название которой — родословная. Родословная… Страшно подумать о результатах, вздумай какой-нибудь НИИ провести социологические исследования касательно нашей памяти и наших же родословных! Если мы и можем оглянуться, то на свисток милиционера, стерегущего пешеходную зону... (атмосфера сцены).

От себя добавлю: это написано Марком Захаровым в ноябре 1983 — январе 1984 года, в период активной работы над пьесой В. Вишневского «Оптимистическая трагедия».

Диалоги в лицах

— ...И тем не менее после «Юноны и Авось» вы ставите «Трех девушек в голубом» — спектакль, так сказать, тихий, где никто уже не толпится и дыма вроде бы нет. Или же вы вспомнили в тот период просьбу Константина Сергеевича Станиславского, который рекомендовал переучиваться через каждые пять лет?

— Он слишком много времени отпускал на переучебу, хотя Станиславского надо чтить. — ответил Захаров. Затем поднялся из кресла и включил в кабинете свет: на улице уже стемнело. — Дело не только в гении Константина Сергеевича. Как-то я показал своей подрастающей дочери старые, пожелтевшие фотографии своих предков, которых почти не осталось на свете. И вдруг понял, что эти фотографии, эта память ее очень мало интересуют. Потом она остановилась на каком-то снимке и спросила: кто это? Я не смог ответить на ее вопрос и со смертью моей матери уже не смогу на него ответить, не смогу передать своей дочери никаких сведений с- человеке, имеющем отношение к моей жизни или жизни близких мне людей... Меня эта ситуация повергла в большую тоску...

(После паузы). Во все времена наиболее передовая часть общества следила за собой во времени и пространстве. Люди хорошо помнили, кем были их бабушки, прабабушки, прапрабабушки. У дворянства был в обиходе даже такой термин, как «пращур». Память человека простиралась очень далеко. Люди рассматривали себя очередным звеном в единой цепочке восхождений, неудач, побед. Сегодня мы скорбим о том, что дальше бабушки наша память не простирается. В спектакле я попробовал поднять эту проблему преемственности. Мне хотелось, чтобы люди, населяющие спектакль, мыслили как бы топографически, чтобы они задумывались о некоторых категориях, над которыми сегодня стоит задумываться нам всем.

Тут он откинулся в кресле, выпрямился и посмотрел на меня, что называется, в упор:

— В свое время, помнится… — произнес он, — спектакль сильно били за чернуху и мелкотемье, излишние бытовизмы. И вы, Андрей Юрьевич, тоже повеселились на этот счет.

— Да, помню, — сказал я и почему-то смутился. — Надо ли смотреть на жизнь такими грустными глазами, да еще через щели полуразвалившегося дачного туалета, да еще пригибаясь от свиста пикирующего на голову лайнера... Кажется, так?.. Но. собственно, я и сейчас не открещусь от этих строк!

Ваше право. Я о другом. Почему-то считается, если человек хочет запрудить реку, то это уже масштаб, все остальное — мелкотемье. Да. я очень благодарен Петрушевской за то, что она ввела в пьесу проблему семейного бюджета, которая очень часто влияла — а сейчас еще больше! — на поведение, настроение людей и их поступки. В экономическом отношении многие наши сценические персонажи — люди на удивление независимые. У А. Дюма был один граф Монте-Кристо, у нас — почти все действующие лица...

Я как-то на коллегии Министерства культуры СССР неожиданно для себя высказал мысль: тем драматургам, которые способны создать первоклассную первооснову для прибыльного театрального проекта, мне было бы не жалко платить, как в царские времена.

— А как платили в царские времена?

— А. Н. Островский добился авторских отчислений, превышающих нынешние, советские, в четыре раза.

— Марк Анатольевич, все знают, что вы очень щедрый человек.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.