— Ты не узнаешь Колхиду. — сказал мне друг. — И Сванетию не узнаешь...

Мы говорили по телефону.

Помех не было. Чистая, тихая, безоблачная погода в мембране. И ясный голос. Только Колхиды не узнать и Сванетии — тоже.

Я спросил, кто погиб. Ведь такова Грузия и таковы мы, ее дети, что в ней знаем всех и каждого. И в каждой складочке, каждой морщинке ее после нас остаются либо отзвук слова, либо отголосок смеха, либо след, проточенный слезинкой.

В Ушгули я гостил в доме Терентия Челидзе и выпрыгивал в окно, когда гостевание становилось нестерпимым, а Терентий бежал за мной с тесаком в руке и кричал: «Куда ты?! Я еще козу зарезал». Потом мы поехали на перевал Загаро косить траву, и Терентий сделал первый прокос, а я валялся на склоне, подкошенный высотой, и ждал, когда массив Айламы придаст мне свою силу.

Что с Челидзе?

В селении Кала меня пленила семья Гурама Хардзиани, это было почтительное, веселое, щебечущее окружение, и впрямь пленительное: четырнадцать детей этого колхозного бригадира и его жены Тины, воспитательницы здешней школы-интерната, и они сами, еще молодые, чуть лукавые, чуть смущенные родители столь многочисленного потомства. отмахивающиеся от шутливых разговоров о пятнадцатом.

Их дом стоял на крутом склоне хребта, ниспадавшего к верховным водам Ингури куцыми заплатами картофельных полей, и Гурам говорил. что своим трудом и этим вот полем ему не прокормить такую ораву, все чаще задумывается, не перебраться ли пониже, где легче распахивать землю и кормить детей. Но потом я узнал, что они остались жить в своем доме на склоне хребта и поднимать его целинную твердь под новое картофельное поле.

Что с Хардзиани?

Что с Макринэ Курдиани, старой женщиной из селения Ушхванари, матерью всех альпинистов? Через ее двор проливаются ручейки с ледника Гули и проходят тропинки, ведущие к Ушбе. И в ее доме довелось бывать, видеть в окно прекрасные и страшные храмы Вольной Сванетии и слушать разговоры этой затянутой в вечный траур крестьянки о том, как она ненавидит горы и как любит людей, предающих себя горам, и поэтому живет здесь ради них.

Что с Михой Ониани, главным врачом участковой больницы из Лентехского района. — он месяц назад был в Москве, привез сулугуни, сваренные его матерью, да. что и с его матерью, отцом и сестрами — ведь и их район оказался в зоне лавинной трагедии?

Бог ты мой, нет ни одного местечка в том покинутом тобой материнском краю, где не живали бы просто знакомые, когда-то встреченные или очень близкие, очень родные тебе люди. И когда читаешь в газетах перечень всех этих сел и районов и вспоминаешь часы и дни, прожитые с этими людьми, страх за них опрокидывает душу навзничь, отбрасывает за черту небытия. Страх и за себя — чем больше твоих гибнет, тем меньше остается тебя.

— Что с ними?

— Не знаю. — отвечает друг. — Не знаю. Только скажу: ты не узнаешь ни Колхиды, ни Сванетии.

Скорей всего, это так. В газете «Правда» увидел снимок: местийцы окружили первого секретаря райкома партии М. Ушхвани. Сплотились вокруг — на сей раз с чистой совестью, без эвфемизмов пишу такое, и оттого что пишу с чистой совестью, эта фраза не штамп.

Но разве это Мурад Ушхвани?! Всегда ровный, с безмятежно спокойным лицом, на фото он искажен, искорежен, обуглен бедой, и таковы люди вокруг, но ни он, ни они не смяты, не раздавлены тысячами лавинных тонн, а раз так, раз они живы — жива моя и их Сванетия.

Я не узнаю тебя, Мурад. Но, может, я узнаю тебя сейчас таким, каким ты был всегда, а я не видел, не понимал? Может, и вся моя малая родина не та, какой я пел ее всегда на радость любителям экзотики и щедрых дармовых застолий? Пелена лавин спала с твоего высокого чела и обнажила иное — истинное — малознакомое миллионам других лицо, но не менее дорогое мне и иным другим.

Тут я вспоминаю, что в корне «Сванети» грузинское слово «саванэ» — убежище, прибежище. Что в названии колхидского села Чаладиди две корневые основы: чала — низина, пойма, диди — большая. Большую болотистую низину осушили в тридцатых годах, и возник стереотип земного рая с золотистыми кущами, мудрыми колхозными Мафусаилами и нимбами солнцезащитных широкополых шляп над головками сборщиц чая — героинь социалистического труда. И я лихо живописал все это, а то, что героини из-за работы на чайных плантациях часто лишены возможности иметь детей, умалчивал. То ли смелости не хватало, то ли совести, то ли подлинного, в разрушение поддельного. патриотизма: «Пусть мою родину видят только красивой». А ее каждую весну разметывали паводки, и в Ингури тонули люди, и лавины сносили к низу ущелий обломки жилищ и жизней. Каждый год — весной ли, осенью, в иное время года ей хватало напастей, бед. тревог. Но мы улыбались, хлебосолы и гостеприимцы, доигрывали, говоря словами Фазиля Искандера, навязанный нам образ.

Теперь ничего этого нет. Нет надобности подрисовывать, ретушировать. Нет Сванети — убежища. Нет убежища для человека в мире, который он сам разрушает, строя.

Но наша земля, но наша родина мудрее нас. Принимая удары природы, корчась в муках, сотрясаясь и содрогаясь, оплакивая погибших и радуясь спасенным, она высекает из нас искру мысли, которая может по-новому осветить путь.

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.