Крушение идолов

Они шли недолго, и, когда остановились перед дверью, Миша, вздрогнув, прочел: «Районный комитет ЛИСМУ».

Парень легонько подтолкнул его, и он оказался за страшным порогом. В просторной, ярко освещенной комнате печатала на машинке девушка и сидел, погрузившись в чтение каких-то бумаг, лобастый парень.

Миша, весь подобравшийся, ощетинившийся, ожидал начала чего-то — допроса, насмешек или упреков. Парень усадил его на стул, порылся в ящике, вытащил тетрадь.

Михаил полистал тетрадь по английскому языку, посидел все еще настороже. Но было тихо. Крутолобый делал что-то свое, машинка бойко стучала, в комнате было светло, тихо. Уютно шелестели тетрадные страницы. Он положил перед собой текст и начал переводить, потом встал, распрощался, и когда уже был у дверей, крутолобый вдруг сдвинул локтем бумаги в сторону, остановил его:

— Товарищ, как вас? Миша, да? Не зайдете к нам завтра? У нас тут ремонт, побелка... Людей не хватает... Может, поможете?.. Бумаги перетащить, то, се... Как? Придете?

Они просили его о помощи. Он кивнул головой.

— Приду... А вы кто, простите, будете?

— Николай Чередниченко... Первый секретарь...

Вот так это и началось. Он стал пропадать там вечерами, потому что для него вечно находились дела. Однажды Светлана Таранец показала, как печатать на машинке, и он страстно увлекся новым занятием: ему поручали перепечатку каких-то сводок. Сидел, стучал одним пальцем, переписывая бумажки, подсунутые Васей, Колей или Светой. Никто не приставал к нему, не точил, не лез в душу. Он сидел, глубоко погруженный в свои мысли, а дверь хлопала, врывались девчата со швейной, заводские хлопцы, говорили о рейдах, о комсомольских копилках, о футболе, о комсомольских свадьбах, урожаях, семинарах, пионерских праздниках, соревнованиях. Сначала шум споров, планов, разговоров как бы обтекал его... Но все чаще переставал Миша тюкать пальцем по старенькой машинке, все чаще прислушивался и приглядывался к непривычному миру. Его все больше почему-то тянуло к нему.

А дома его стыдили, стращали, расспрашивали. Раз и два мелькнуло страшное слово «иуда». Он чувствовал смертельную усталость, он боялся нового сердечного припадка. И однажды решился: напечатал сам себе повестку о том, что ему надлежит явиться в райком к такому-то часу. Бумажку подсунул Коле Чередниченко.

— Подпиши...

Тот был занят, сказал:

— Потом, погоди...

— А без бюрократизма нельзя? — серьезно спросил Миша.

Коля, Вася и Света Таранец, райкомовские работники, дружно расхохотались: ишь, научился!

Бумажку подписали, он показал ее дома. Чтоб не липли: мол, выдали официальное уведомление. И с тех пор часто печатал себе такие «повестки».

Он обратил внимание, что Коля сидит в райкоме допоздна, печатает на машинке или читает принесенные ребятами английские книги. Бывало и так: заглянет к нему жена — учительница — Лариса с дочкой и тоже сидит, разговаривает с ним, компанию поддерживает, что ли... Это трогало его. Он все больше привязывался к Коле и, если тот мотался по району, тосковал о нем.

С ним одним он решался говорить о том сокровенном, главном, до чего не давал дотронуться никому.

— Николай, послушай! — страстно, с отчаянием говорил он. — Отчего мы и вправду не рядом, а друг против друга? Наша мораль прекрасна... Она ведь и есть то или почти то, о чем вы мечтаете как об идеале... Разве не так? Скажи, мы враги? Да или нет? Не молчи же!

А Коля был нетороплив в ответах, скуп на слова и жесты: в нем, несмотря на молодость, жила какая-то огромная, обаятельная уверенность человека, умело делающего большое, любимое дело.