Когда-нибудь

Старик тогда подошел к поручням и громко спросил меня:

- Есениным, значит, интересуешься?

Я обернулся. Неопрятный, волосатый, с крошками в бороде, он был похож на нищего, каких немало бродило после войны по базарам и вагонам пригородных поездов. Лицо его было большое, испитое, и пахло от него водкой. Сказав, он добрыми невыспавшимися глазами посмотрел на меня с теплотой и тем притворным загадочным молчанием, на которое способны чаще всего пьяные.

- «Дай, Джим, на счастье лапу мне», - сказал старик и грустно, но театрально повел головой.

Удивленный, я тогда не обратил на это внимания.

Я смутился. Давно не встречались опустившиеся люди, и старик поначалу меня потряс. Еще с детства я не умел прогонять пьяных и нищенок, и они приставали ко мне, изливались, плакали, клялись, лезли целоваться, а под конец, убедившись во мне, просили денег.

- Сыно-ок! - проникновенно сказал старик и вытер большим пальцем глаза. - Я был другом Есенина.

«Надо же!» - подумал я восхищенно. Он протяжно молчал, а я с нетерпением ждал чуда.

- Я был другом Есенина, - повторил он. - Не удивляйся, что я плохо одет, грязный, видишь, - показал он изодранный рукав пиджака, - ну и выпил, конечно, еду из Рязани к сестре, ну и выпил, - ведь все мы простые русские люди. Да! - Самозабвенно и театрально поднял он голову. - Едешь на его родину, паломничество, да, это хорошо, узнаю молодость. Сам таким был. Я помню еще старый Петербург, старых поэтов, их уже давно не печатают. А Есенин... Серега... как же! Серега-то мой, любимчик наш! - воскликнул он и стих, погрустнел, помолчал. - Я же его на своих руках хоронил. Мы хорошо дружили, кто бы мог подумать, что так случится... Я познакомился с ним, дай бог памяти, у... Клюева. Клюева знаете? Не знаете, его теперь мало кто знает. Сейчас, сейчас вспомню. - Он поднял руку ко лбу. - «Помяни, чертушка, Есенина, кутьей из углей да из омылок банных! А в моей квашне пьяно вспенена опара для свадеб да игрищ багряных». Доходит? Он былинный был, Клюев. Современная молодежь, наверное, и былин не знает.

- Как же вам удалось?

- С Клюевым-то? Я в Ленинграде учился в двадцатые годы. В Герцена, знаете? Вечный студент. В медицинском учился. Потом думал путейский закончить - бросил. Сил не хватило. Ну сколько можно учиться, верно?

Я жил в общежитии, а Серега в гостинице, не помню, как она называлась. Бывало, звонит: «Се-ня! Поедем к Клюеву!» Клюев, Ширяевец, Есенин - это же одна школа. Я говорю: «Знаешь, Сереж, у меня кой-какие дела, приезжай ты ко мне». «Нет, поедем к Клюеву!» Друзья были, позднее разошлись. Клюев Айседору его не любил. Ох, бабища была! А Серега уже звенел. Он еще, когда поссорились, стихотворение про Клюева написал, я сейчас не вспомню дословно, да вы должны знать, там что-то... в клетке сдохла канарейка... Да.

- Ну и что?

- Эх, сыно-ок... Много еще можно порассказать. Чего только не было! К нам в конференц-зал Маяковский ездил. И вот, представляете, сначала выступает Есенин Серега, ведь красивый был, лицо, правда, порядком обрюзгшее, пил Серега правильно, дай бог нам так пить. Есенин кончит, Маяковский выходит. Свист, топот! Маяковский тогда, да простит меня, вот так четыре пальца в рот - и ответную. Находчивый был, собака. А как поэт... Когда он сам читает, оно доходит, но читать его ие-ро-гли-фы с листа - не дай бог. А Серега... У него все-таки пушкинский стих...

Он снова замолк. Стало совершенно темно, где-то в углу, по левому берегу, горел на пристани фонарь.

- А похоронили мы его на Ваганьковском кладбище. На его могиле погибло больше, чем в мировой войне. Да-а, не смейтесь. Девушки стрелялись. Дядя, у которого он воспитывался, ему деревянный крест поставил. Я, когда бываю в Москве, беру поллитру себе и поллитру Сереге. И иду на Ваганьковское. Выливаю на могилу и говорю: «На, Серега, утоли жажду». Крест проспиртовался, наверно, до самого корня. Он теперь сгниет только в том веке. Вот вы будете в Москве, зайдите на Ваганьковское, там, должно быть, ему памятник поставили, но я обмывал его память водкой. Как друга. Да, много бы я мог, молодой человек, рассказать вам. Айседору знаете? Дункан, танцовщица. «Дунька» ее Клюев звал. Хо-хо-хо! Ей было за пятьдесят, а красивая, как девятнадцатилетняя девочка. За ней ухаживали четыре массажистки. Вот видишь, у тебя мало морщинок, сколько, девятнадцать есть? А-а, а если б тебе массажистку, шестнадцать можно бы дать. Серега любил ее, она из него все соки высосала. Вы знаете, как она погибла? Раньше носили длинные гарусные шарфы...

- Темно как, - сказал я.

Ветер продувал меня насквозь, руки посинели. Ночь заняла окрестности. И опять с какой-то слабой обидой я подумал о том, что никогда-никогда никто не узнает, каким я был в эту августовскую ночь на катере, и сам, быть может, с годами переживу свои чувства, а когда что-то напомнит о них, - не узнаю себя.

Старик быстро мне надоел.

- Сынок, - сказал он перед уходом, - ты извини меня, старого интеллигента... неудобно, но вы поймете меня: не хватает на двести грамм, завтра опохмелюсь, вы не одолжите?