Клещ

Около вбитого геологом колышка Вадьки не оказалось.

– Ну, и сачок же он у тебя! – крикнул Ганькину буровик, который в первый день появления Вадьки хохотал до слез.

Ганькин забеспокоился, но, увидев срубленные кусты на склоне увала, предположил:

– Жерди готовить ушел. На гору залез.

Потом он забрался на вершину увала, нашел избу, сунулся было внутрь, но тут же захлопнул дверь: шершней Ганькин боялся до смерти. Походив вокруг, он вернулся к мужикам вниз, рассказал про избу, шершней и то, что Вадька был наверху, так как кем-то недавно расчищен проход к двери, но других следов нет.

Буровики начали ставить палатку, договорившись, лто подождут Миссионера до утра и уж тогда сообщат начальнику партии.

Утром Вадька не пришел. Буровики расстреляли два десятка патронов, сорвали глотки и, уоедившись в бесполезности своих усилий, сели на трактор и поехали к лагерю партии. Ганькин всю дорогу материл себя и Вадьку...

Через день вызвали вертолет, но оказалось, что из-за большого расстояния горючего хватает только туда и обратно, на поиски лее остается десять минут времени. Ганькин облетел с пилотом прилегающую к лагерю территорию, но безрезультатно. Решено было завезти большим вертолетом топливо в лагерь и лишь после этого делать облеты. Но таких вертолетов в ближайшие пять дней ждать было нечего, и Ганькин, взяв ружье, продукты, ушел в тайгу.

А Вадька в это время усиленно пытался оторвать впившегося клеща, обливался холодным потом, заламывал, выкручивал назад руки, но лишь едва трогал пальцем сосущего паразита. Попробовал вытащить сучком, до крови разодрал кожу вокруг – все напрасно. Терся голой спиной о дерево – то же самое. Уже не чувствуя укусов облепивших его комаров, Вадька Старухин сидел на земле, и его помаленьку охватывал ужас. «Говорят, – вспоминал он, – что заражение энцефалитом происходит в момент укуса. Слюну он какую-то запускает, заразную. Потом должна заболеть голова, будет рвота, головокружение... Значит, я уже заражен, поэтому и болит затылок». Он вскочил, взял за лямки рюкзак и побежал, плохо соображая куда. Его сокровища грохотали, тряслись по камням, но Вадьке уже было не до них. Чувство, что ему в спину впился заразный клещ и сейчас медленно высасывает кровь, заполняя жилы ядом, подстегивало, гнало вперед. Вадька бежал и ждал мгновения, когда должен ударить обещанный паралич. Это, наверное, будет, как выстрел в спину: ожидаемый, но прогремевший все-таки неожиданно. Вадька должен остолбенеть вначале, словно ударившись всем телом о стену, и упасть прямым, негнущимся, твердым, как закостеневший на морозе. Так Вадька представлял паралич.

Он потерял ориентир – реку – и теперь уходил в сторону, в редкие низкорослые пихтачи, карабкался на какие-то горы, переходил вязкие болота, остановился лишь, когда стемнело и идти было некуда: высокий каменистый обрыв отвесно уходил вниз, а там, затянутая туманом и мраком, шумела на пороге неизвестная речушка.

Голову и тело разламывала боль, будто Вадьку долго колотили чем-то тяжелым и гибким. Он понял, что заблудился, и вовсе обессилел. Страшная мысль о смерти уже не была такой страшной, как в первую минуту, когда он обнаружил клеща. Навалились отупение и вялость, какие бывают, если сильно хочется спать и кто-то мешает.

Вадька подтянул к себе рюкзак, обнял его и, свернувшись калачиком, замер в полусне-полубреду. Ему чудилось, что он все еще бежит по тайге, большой, сильный, удачливый, и будто навстречу ему идет кто-то, Людмила, кажется, и не одна. Венька за ней плетется, лохматый, обросший, изодранный весь, одичалый, глаза страшные, кричит что-то, а что – не поймешь, рот только открывает, руки корявые, грязные? и будто не Вадьку, а Веньку клещ укусил: вот он упал, зарывается в мох, стонет, хрипит...

Вадька очнулся, с трудом распрямился и понял, что не Венька стонет и хрипит, а он сам, и рядом нет никого. Вадьке стало обидно, что он умирает здесь один, никому не нужный, брошенный, а все его Друзья живут и еще долго будут жить, ездить на пляжи, пикники, беззаботно и весело смеяться, петь, радоваться...

Вадька, закрыл глаза. В углах стоял звук, словно колотили по тонкому осеннему льду, и звук то удалялся, то накатывался. Перед глазами вновь возникли давно прошедшие события, люди, лица...

Вот идет Вадька по городу, идет продавать иконы, и все завидуют ему, восхищаются. Вадька открывает рюкзак, выкладывает бережно находку и видит: не иконы это вовсе, а карнавальные фонарики, маски, рисунки клещей. Вадьке делается ужасно стыдно, а Людмила отбирает весь этот хлам, выхватывает из рук, бросает на пол и пытается увести Вадьку.

Едва отвязался Вадька от кошмара, испариной покрылся, взмок. Сколько он валялся на голой земле у обрыва, не помнил. Утро это было или вечер, так и не определил он. Солнце над горизонтом, птицы поют, порог внизу грохочет, увалистая тайга вокруг. Боль разламывала тело, и вся правая часть плохо слушалась, словно Вадька разделился надвое.

Отряхнулся он от кошмара, однако где-то в глубине сознания все еще продолжались видения, только теперь реальные, осмысленные.

Вадька увидел себя на буровой. Станок трясется, дизель урчит, ведущая штанга-квадрат весело вращается, а с сальника наверху легким искристым веером разлетаются брызги промывочной жидкости. Ганькин видит, что сальник подтекает, но станок не останавливает, чтобы подтянуть гайку, а тоже задрал голову вверх и любуется. И глаз у него строгий, но добрый. На буровой пахнет маслом, соляркой и крепким чаем, который готовит Вадька. Где-то в глубине алмазная коронка режет твердую породу, хорошо режет, штанга на глазах в землю уходит. Не верится даже: коронка гладкая совсем, а такие камни бурит! Поднимут они с Ганькиным снаряд, вынут столбик керна из колонковой трубы, а он словно отшлифованный, аж блестит.

– Вот здорово! – удивился Вадька, когда в первый раз такое увидел, и долго разглядывал узоры кварцевых прожилок на круглых кусках породы.

– Ты вот лапаешь руками, – говорит ему Ганькин с гордостью, – а не знаешь, что самый первый держишь эту породу, никто до тебя ее не касался. Земля еще только родилась, не было вообще людей, а камни эти уже были. Понял?