Клещ

– Ого! – сказал Вадька и хотел засунуть керн в карман. Но Ганькин молча отобрал и кинул обратно в ящик.

– Бери ключ, спуск делать будем.

И вот Вадька будто снова на буровой. Сидит около костерка, чай варит. Засыпал пачку грузинского в засмоленный от сосновых дров чайник, пустую пачку, как полагается, на носик надел и закрутил, чтобы пропарилась заварка как надо. Будто Ганькин Вадькой доволен, что тот научился первейшей помбуровской обязанности – чай варить, и ключи теперь не путает с-подкладной вилкой, и все муфты во время спуска успевает автолом смазать, и даже насос включать научился. Соскочит трос с разношенного кронблока на самой верхушке вышки – не ждет Вадька, когда мастер объяснит, в чем дело. Сам, как кошка, по отвесной лестнице заберется, поправит трос и кричит Ганькину: готово!

Тот радуется, что у него помбур стал разворотливым, и Вадька радуется.

– Расскажи-ка мне про Ригу! – говорит Ганькин и наливает чай в кружку.

Руки у него мазутные, и кусочек сахара в пальцах кажется белее обычного.

Вадьке не хочется больше вспоминать Ригу, даже душу не щемит, как было раньше. Уютнее на буровой кажется.

– Чем там люди живут? – продолжает мастер и глотает чай.

Вадьке отвечать неохота: не о Венькиной же квартире и лениво проскальзывавших без какого-либо следа в памяти вечеринках рассказывать.

Крутится штанга, брызги летят, дизель урчит, коронка где-то в глубине породу режет. А породу ту еще никто из людей в руках не держал...

И вдруг нахлынуло на Вадьку чувство какое-то, прямо нестерпимое, подкатило к сердцу, щемящей тоской отозвалось... Стыд за мелочность, за то, что жизнь свою по узенькой тропочке идти заставил, а не по дороге. Хорошо Вадьке на буровой! Но что это? Тело ломит от боли, в затылке стучит... А! Его же энцефалитный клещ укусил! Буровая, Ганькин и запах крепкого чая – все привиделось!

И уж не будет больше Вадька сидеть у костерка, и варить чай, и смотреть, как станок бурит крепкую, никем не тронутую породу... Ага! Но зато Вадька несет в рюкзаке свое будущее. Нужно только выйти из тайги... Он с Людмилой на собственном «Жигуленке» поедет на взморье. Вдвоем они будут бегать по пустынным песчаным дюнам среди сосен... Но тоскливо-то на душе почему?!

«Как же так? – зло и растерянно думал Вадька. – Ганькин же говорил, что в тайге все стерильно. Откуда же клещи эти берутся? На такую большую стерильную тайгу нашелся всего один-единственный заразный клещ и укусил именно меня! За что? Не укусил же он Ганькина, который полжизни в тайге прожил!»

«А с чего это ему меня кусать? – сказал Ганькин над ухом. – Сдался я ему!»

«Спаси меня! – безмолвно закричал Вадька, и распевавшие вокруг птицы замолкли и слетели с деревьев. – Ты же добрый, Ганькин! Я помню, как ты меня от мужиков защищал, когда они смеялись надо мной! Ты же обещал научить меня за рычагами стоять! Найди меня!»

«Ищу, – сказал Ганькин, – третий день хожу по тайге. Да где же мне отыскать тебя. Я ведь в избу-то не заглядывал и не знаю, что ты с иконами крадеными убежал. Если бы знал, то по реке бы пошел, а я совсем в другой стороне ищу. Ты же сказал, что за романтикой приехал, я и верю, дурак, думаю, блажь в голове у тебя. А ты, видишь, какой оказывается. Потому и клещ на тебя отыскался. Тайга, Вадька, грязи не терпит. Она из себя быстро всю заразу вытравит».

...Не мог Вадька определить, сколько он был в полубредовом состоянии. Окончательно пришел в себя ночью. Встал, по кромке обрыва прошелся. Ночь светлая, холодная, туман над водой.

Вадька подошел к рюкзаку, пощупал выпирающие сквозь брезент уголки икон, и то, что рюкзак был перед ним, удивило его. Он потянул шнур-завязку, расширил горловину и вынул расколотого чудотворца. Составил половинки – не сошлись и, размахнувшись, швырнул их в реку.

«Молодец, – одобрил. Ганьюет, – соображать начинаешь. Говорю же тебе, сложности тут никакой. Медведя и того научить можно. Лишь бы желание было.. Тяжело только поначалу!»

Вадька вспомнил, когда говорил эти слова Ганькин. Тогда Вадька впервые не спутал ключ и взял из десятка висящих на перекладине нужный.