Хлеб революции

У комиссара дрогнули губы, он отошел к окну, а затем тихо продолжал:

- Иду улицей и раздумался: а ведь права, пожалуй, Феклуша - то... Сколько моих товарищей слесарей ушло в деревню, работают там кузнецами, сытехоньки, самогон потягивают! Позавидовал я им, пожалел себя, семью. Но только на короткую минуту, Аркаша. Будто другой голос заговорил во мне: «Стыдись! Ты коммунист с июля семнадцатого, губернский комиссар! Во имя чего ты пошел в революцию, а?..» И враз прошла вся дребедень, как дурной сон. Иду и думаю опять о хлебе, о продотряде. Вижу, томится очередь у закрытого магазина. И такая меня злоба обожгла: кулаки проклятые! Поделитесь кусочком хлеба с рабочими и их детишками. У - у!...

Комиссар даже скрипнул зубами, а у меня прямо комок к горлу подкатился.

Я вспомнил, как утром сестренка тянулась к матери и плакала, просила есть, а хлеба у нас ни крошки уже второй день...

- Да, иду так, сам не свой, и вижу, передо мной человек качается, - продолжал комиссар. - Что за черт, где он напился?.. Догнал, заглянул ему в лицо и все понял: человек опух от голода, вот - вот упадет. Я подхватил его. «Вам плохо?» А он повис у меня мешком на руках, заморгал так жалобно и просит: «Хлебца бы... кусочек...»

Подхватили мы беднягу с одним пареньком и поволокли, как куль. А куда? До больницы далеко... Тут вижу - детдом. Говорю пареньку: давай сюда! Только заволокли в коридор, вдруг слышу сердитый голос: «Это что такое? Зачем?!» Вижу - седой старичок, заведующий. Объяснил, прошу: нет ли у вас крошки хлеба? А он сердитым рыком: «Чего захотел! Мы сами его, батенька, третий день не видим. Хлебец теперь весь у комиссаров...» Я аж задрожал от этих подлых слов. Комиссары... А ты не видишь, старый хрыч, что я сам еле на ногах стою? Но не накричал на него: он вдвое старше меня, да и ребятишки тут. Сказал только: пошлю врача. И ушел, поминая про себя всех матушек и бабушек. А сейчас старичок смекнул, кто был у него, и извиняется...

Семен Иванович опустился в кресло. Казалось, невыносимой тяжестью давило на него бремя взятой ответственности.

Тихо открылась дверь. Мы враз обернулись и увидели Колю Скворцова, ездившего с муллинским продотрядом. Семен Иванович радостно вскочил:

- Коля! Привез?

Скворцов, бледный и, видимо, страшно усталый, медленно прошел к столу.

- Привез... трупы.

И повалился на стул. Только теперь через расстегнувшуюся гимнастерку мы увидели, что грудь Коли забинтована окровавленной марлей.

Глаза комиссара округлились, он жутко выдохнул:

- К - как?!

При этом столь сильно стиснул руку Коли, что тот поморщился от боли и слабо пробормотал:

- Налетел Дремин... Почти всех уложил... Хлеб угнал...

Комиссар зверем заметался по кабинету и рванул трубку телефона.

- Чека! Загуменных? Что у тебя Чон делает? Как не кричать, когда у меня два продотряда погибло! Когда город, рабочие и дети сидят без крошки хлеба! Когда я за всю неделю не отправил в Москву ни пуда хлеба! Как не кричать тут!... Можешь! Как хочешь!

Грохнула трубка, но комиссар снова схватил ее.

- Губком. Барчанинов? Ермаков это. Что? Слышал уже... Ну, так вот: я сам поеду, сам буду вырывать хлеб из глотки кулаков! А здесь мне нечего бумажки перебирать. Не поеду?.. Тогда снимайте меня к чертовой матери обратно в слесаря!... А?.. К тебе? Ладно, сейчас буду.