Каргополье

Но базар, как понимает читатель, — следствие. Причины поищем чуть подальше, не выходя, впрочем, за пределы района. Справедливости же ради отметим, однако, что и вне его границ картина существенно не изменится. Вот она, эта картина.

Река ли, озеро — тоня на тоне. Но дело не в этом даже, а в том, что рыбу черпают без разбору и меры, подрасти, нагуляться не давая сроку. Правда. говорят, что скудны стали уловы. А каким им быть, если по берегу семужной реки песчаный карьер не на одну версту разворочен, если леса, хранители и целители вод, прямо тут же, на берегу, — это в охранной-то зоне! — вырежены до чахлой щетинки, коли вовсе не сведены под корень! Заглянуть же на лесосеку человеку нетренированному посоветовать не могу — мороз по коже подирает: многометровые хлысты — да что там хлысты! — оставленные, брошенные в грязь целые, в обхват, деревья размолочены тракторами и щедро политы соляркой!

Отнюдь не лирическое это отступление вторглось в наш очерк и в строку попало не случайно — наболело. И хотя путь наш дальше — по дорогам древнего Каргополья, которые, как ни плутай по ним, выведут в день сегодняшний и к нынешним нашим заботам, — вернемся, однако, к началу.

Полагать нужно, не изобилием одним приглянулось сметливым новгородцам отысканное ими Каргополье и не от тесноты обжитых земель они сюда двинулись. Глядели дальше: через озеро Лача и Онегу с ее притоками шли пути на Двину, Печору, в Югорские земли; отмечены в документах дороги и в иные пределы — из «еуропских стран» через Каргополь на Волгу и дальше — в Шемаху, Хиву, Бухару, а там и в Индию с Китаем. Легкий на подъем и на ногу крепкий торговый народ, не могли новгородцы ни проглядеть, ни упустить своего счастья, — утвердившись в Каргополье, обживали его умно и с толком. Но республике Новгородской немалый оставался еще срок, когда и Москва-собирательница к земле той оборотила недреманное свое око. Иван Калита только мечтал приладить Каргополье к ширившимся своим владениям, а уже на Куликово поле вышли каргополы под московскими знаменами. С тех пор крепко ухватилась Москва за Каргополь: Грозный записал его «на свой обиход», включив в число девятнадцати опричных городов. Похоже, к тому времени стоил город дорогого — по всем своим статьям и статям.

В памятном 1612 году, в смутное на Руси время, и, почуяв его, как чует зверь слабеющую добычу, кинулись шведы на поморские волости, для пущего устрашения предварив нашествие грамотой: «Пойдем жечь домов ваших, пойдем к Белу-озеру и к Каргополю». Из Каргополя же, которому грозили огнем и разбоем, пришло слово ответное: «А буде вы, господа, забыв свои души, учнете с нами рознь чинить и кровь крестьянскую проливати, и на Каргопольские места войною приходить, или иной задор чинити: мы против вас стоять рады, сколько милосердный Бог помочи даст».

И стояли насмерть. В поте лица исполняли тяжкую ратную службу — во славу и в пользу отечеству. Повторялось нашествие и год; и еще год спустя — приступ за приступом, один другого отчаянней, но всякий раз несолоно хлебавши иноземцы поворачивали оглобли на те дороги, по которым пришли. Себя защитив, каргополы не дали врагу пробиться в Поморье.

Когда же, одумавшись, остерегся враг грызть государство наше с северного бока, отслужил Каргополь ратную свою службу. Скоро и другая на убыль пошла. С учреждением Петербурга и когда отворились на беломорском берегу широкие ворота Архангельска, торговым перепутьем становится Каргополь уже не главным. Но с утерею важнейших этих достоинств не разделил он судьбы забытых и только по случаю разыскания древностей поминаемых городов. Каргополь и округа под этим именем остались на нашей земле — и быть продолжают — живым памятником творческому духу народа.

В первый приезд сюда, когда — после вязкой, тряской и душу вытрясшей дороги — из кузова разбитого грузовичка взглянул я на Каргополь, потом дивной белой ночью бродил по городу, в котором, как стражи, богатырями стояли белокаменные, затейливо изукрашенные храмы, а спустя день, другой и третий — в его окрестностях, столь богатых самобытным деревянным зодчеством, я подумал: найдется ли на нашей земле, особенно в далеких от центра окраинах, еще такое место, где на малом пространстве сосредоточено и сохранилось столько первоклассных памятников, а часто и истинных шедевров архитектуры? Причины же этому — не скажу «феномену», но чуду, чуду красоты и долгого бытия — почерпнем мы здесь же и отнюдь не из области догадок.

Лесной этот край сам по себе должен был породить, сказать же вернее — воспитать, народ в особом к природному этому дару уважении и почтении. Здешний русский мужик жил с лесом душа в душу, понимая, что кормилец тот ему и украшатель жизни. Потому сызмала, с ребячьих самых годков, острый кованый топорик служил каргополу как бы добавком к двум рукам, и навык древодельной работы, мужая с годами, к будущим поколениям доходил уже в совершенстве, похожем на чудо.

Но мастерство, что ни говори, дело наживное. Откуда же бралась высочайшая та духовность, самобытнейшая фантазия, какая только из глубины сердца и только вольно — как народная песня — излиться может? Пожалуй, и этому таинству есть причина реальная: в глухих северных краях, где минуло русского мужика крепостное ярмо, строительство оказалось в руках самого народа, а не тех «начальных людей», которым топор и не по руке был, и не по разуму. Строили мастера, а не «ведомства», и так потому строили, словно дереву песню слагали.

Есть и другое примечательное, из чего и сегодня не грех будет извлечь урок.

При всей прелести дерева, пластической его выразительности и прочих достоинствах, знаем мы, что не вечный оно материал. Но вот чудо — стоят эти памятники на каргопольской земле не один уже век; сказать хочется — как заговоренные стоят. Дело же не в заговоре, конечно, а в умной — дадим уж тут место современному слову — технологии. В ней, а что еще более важно — в отношении к делу, и суть.

Мало сказать, что шел на строительство только кондовый лес, мелкослойный и смолистый. Дерево рубили в ту пору, когда оно «спит» — зимой. Работали же одним топором и пилы не жаловали не потому, что вопреки ходячему мнению в глухих этих краях ее не знали, но оттого, что пиленый лес обильно впитывает влагу и загнивает до сроку. Рубленное же топором, дерево собственной смолой словно бы запечатывает свои поры, и тогда не страшны ему северные затяжные дожди и сырые здешние туманы. От гниения сверху надежно уберегал слой бересты, проложенный по тесовой кровле и покрытый осиновым, топориком же рубленным лемехом. Не говорю я уже об умнейше устроенных водостоках, о хитроумной и не нарушающей при этом эстетического облика вентиляции... И о многом, о многом еще, за недостатком места, не имеем мы возможности сказать.

Хорошо-то оно хорошо, чую я вопрос привыкшего к современным скоростям читателя, а не долга ли, не хлопотна ли выходила такая — пускай и добросовестная, конечно, — работа? Тут уж судите сами: большие храмы ставили на Каргополье не более двух лет, малые же рубили в сезон, бывало, и быстрее...

Но вот время шло, и лесное Каргополье, увековечившее уже себя чудесами древодельными, другой обернулось ипостасью. Когда же и как постигли каргополы «дело камнесечной хитрости» — загадка только наполовину. Когда — скажут вмурованные в белые стены таблички с римского начертания цифрами — от XVI до XIX столетия. Залегающий в недалеких окрестностях известняк, прочный, стойко переносящий дожди и лютые северные морозы, тоже кое-что объяснит. Да только не все. Как объяснить, что в давние те лета, в глухом — лесами и топями отгороженном от собственных столиц и иноземных культурных центров — краю каменное строительство, возникнув вдруг, изначально же достигло совершенства, воображением не постигаемого?!.

Нет, нет, не стану я описывать того, что ныне всяким может быть видимо и осязаемо, сошлюсь разве на авторитет крупнейшего знатока и русского, и мирового зодчества академика Грабаря, свидетельствовавшего, что иные каргопольские храмы смело соперничать могут с дворцами раннего флорентийского Возрождения.

Да, вполне естественное здесь чувство национальной гордости, кажется, должно быть удовлетворено. Но вот утешит ли нас мысль, что жемчужина Италии и в русской лесной глухомани маленький городок авторитетно этим соперничеством уравнены? Такой вопрос без ответа оставить нельзя.

В тот первый приезд при всем неизбывном очаровании старины, которое не забудешь и по прошествии лет, увидел я Каргополь — мягко пока скажу — в запустении. На древнейшие, уникальные его памятники, сделавшие бы честь культуре любого народа, смотреть тогда пришлось сквозь привычную глазу решетку прогнивших строительных лесов. Ветер громыхал листами проржавевшей кровли, могучие контрфорсы шестнадцатого века собора проросли плесенью, а на дивной красоты Никольском храме сиротливо глядела дощечка со словами «охраняется...» под метровыми — на той же белой стене черными — буквами: «Учись стрелять по-ворошиловски!»... Правда, времена тогда стояли другие, и грусти, сознаюсь, было у меня значительно больше, чем возмущения.

И вот двадцать лет спустя на сверкающем «Икарусе», по отличному новому шоссе, вместе с другими пассажирами, не знающими, что такое непролазная дорожная грязь, и одетыми соответственно этому обстоятельству, подкатил я к тому самому городу, который «Книга Большому чертежу» именует «град славен Каргополь», и по старым, протоптанным пошел дорожкам.

Писать дальше хотел я, признаюсь, по старинке — смягчая выражения и категоричность формулировок, словно извиняясь перед читателем за правду. Бог ты мой, как привыкли мы в последние десятилетия к очковтирательству! Прогнившие реставрационные леса приводили нас в умиление: а что? значит, делается дело! Даже в стилистику извинительный этот тон так глубоко въелся, что, говоря об искусстве нашего прошлого, стыдливо называли мы иконы «картинами», древние храмы «зданиями» или того пуще — «культовыми сооружениями»!.. Так что, извините, говорить дальше будем начистоту и своими именами называть вещи, как бы горьки они ни были.