Волга моя, Волга, свет мой голубой, видишь ли ты - вот я, весь перед тобой.

«Каникулярная повесть» Василия Баранникова - это дневник молодого человека нашего времени, с юных лет ощутившего ответственность за судьбу своего поколения. Василий Баранников пытается разобраться в сложностях окружающего мира. Он ищет в искусстве, в поэзии. И многое находит. Прежде всего радость бытия, жажду крепкой, умной работы, краски русской земли, прелесть ее дорог, рек, древних и молодых городов... Бесспорно, «Каникулярная повесть» написана человеком одаренным, остро и тонко чувствующим слово. Василий Баранников, двадцатидвухлетний студент Московского института геодезии и картографии, мог бы стать не только инженером, но и писателем. О литературе он думал ежечасно, она была его опорой, основой его нравственного здоровья. Трагическая гибель Василия Баранникова в Сибири, в геодезической экспедиции, помешала осуществлению его мечты. И отняла у нас талантливого человека. Надежного друга. Школьные друзья и однокурсники Василия принесли к нам в редакцию его тетради. Дневники. Письма. Наброски стихов. И «Каникулярную повесть» - самую зрелую вещь Василия Баранникова. Многим она запомнится как исповедь чистого и юного сердца.

Москва. Ярославский вокзал. Сентябрь, и капает дождь. Мы идем вдоль перрона. У нас на двоих: рюкзак, телогрейка и сорок лет - по двадцать на каждого. Л куда мы поедем?.. У Олега под Читой работает триангулятором сестра, выпускница нашего МИИГАИКа, на студенческие каникулы она приглашала к себе. Что ж, Чита так Чита. «Корабли плывут в Константинополь, поезда уходят на Читу...»

Машинисты

С полчаса тщетно уламываем багажного владивостокского поезда «подбросить нас хотя бы до Кирова». Он растерянно отмахивается ладошками и все суетится подле чемоданов и ящиков. Поезд уходит. Мы проводили самих себя. Грустно... Идем на Комсомольскую площадь, покупаем два мягких батона, и почему-то становится легче. На ступеньках лестницы разворачиваем лохматую, видавшую виды карту, и в глаза бросается синяя вена Волги. Послушай, а ты когда-нибудь плыл по Волге? Помнишь: «и вдруг ни поля, ни луга, ни леса, а только вода и вода...» И хочется мне невиданного и голубого спокойствия. У перрона ждет отправления поезд «Москва-Ярославль». Чудесно быстро договариваемся с машинистами, и вот, не веря себе, мчим в кабине электровоза. Глазея по сторонам, рассказываем о студенчестве, о топографии, о внезапном стремлении к Волге. С проселочных путей геодезии разговор быстро и плавно переходит на железнодорожные рельсы. Виктор - помощник машиниста - душевно поясняет новейшую технику. Управление почти автоматизировано. Человек лишь для контроля. «Но кататься в автоматическом электровозе я вам, мальчики, не советую». Но мальчики плохо воспринимают советы. Переполняет чувство радости и быстроты. Свобода. Давайте мчаться, как вода, болтая, и как весна, свободно и раскованно... И вот я мчу, словно лечу. За окном светофоры и дождь. Светофоры мерцают зелеными искорками в капельках на ветровом стекле. Олег несколько раз видит желтых лис, перебегающих синие рельсы. Мне бы тоже лису увидеть. Я долго смотрю, но все лишь столбы и леса, леса и столбы. «По Смоленской дороге - леса, леса, леса, по Смоленской дороге - столбы гудят, гудят, над Смолен-ской дорогою, как твои глаза, две холодных звезды голубым огнем горят...» Словно разглядев в моих глазах мелодию, машинисты запевают. Песнями они отгоняют соя: ночь есть ночь, и хочется спать. Вот ария из «Аскольдовой могилы». Я и не знал, что это из той самой «Могилы», музыка Верстовского. Но машинисты знают, что они поют. Интересно: они еще сами молоды, но нас называют «мальчиками». Это приятно и немного неловко.

- Вы, конечно, слышали, мальчики, песню «Глобус»? Искали автора этой песни и, говорят, нашли. Но это смешно, мальчики. В песне добрая сотня куплетов и, наверное, столько же авторов. Когда я учился в техникуме, мы тоже ходили в походы и сочинили свой куплет. И там были слова: «Мы грустить не смели километрах в сорока от цели». Это было лет восемь назад. А позавчера в метро какие-то детишки с рюкзаками мурлыкали наш куплет. И это хорошо, мальчики... И машинисты опять поют. Иногда они даже начинают кричать: это слишком близко подступает сон, и организм противится ему, неестественно возбуждаясь. Машинисты не должны спать: «Людей везем!», - но мы с Олегом помаленьку дремлем. Правда, после часа ночи сонливость проходит, но разговор прыгает, словно баркас в непогоду - с волны на волну. Речка Нерль - дача Шаляпина... Загорская лавра - попы играют в футбол... Жена машиниста пошла в декретный... Пара забавных анекдотов. Мы больше молчим.

- А вы, мальчики, счастливые: студенты, каникулы... Как в детстве. Знаете, самая любимая книжка у меня была «Три мушкетера». Я открывал ее где-нибудь в середине и читал до конца, а потом с начала до того места, откуда начал читать.

- А я зачитывался «Айболитом». Не Чуковского, а другого писателя, там, где Бармалей. Помнил все слово в слово... Они улыбаются далекому, ушедшему в сказку времени. Другие времена, другие птицы, другие песня. Придет пора, и начнут слагать сказки о машинистах. В Кинешме я видел афишу кинофильма «Водил поезда машинист». Вот так, наверное, и начнется сказка будущих времен: «Водил поезда машинист...»

41 года рождения

Кажется, это Чехов заметил, что почти всегда конец и начало рассказа никуда не годятся, а вся его соль и солнце - в середине. Не знаю, так ли оно, но свое повествование я уже начал: уже не Москва - Ярославль... Хорошо и завидно, когда есть друг, с которым чувствуешь себя так же покойно, как в уединении. Я и Олег внешне совсем не похожи. Он сухощавый, чернявенький, под татарчонка, я - приземистый и неисправимо белобрысый. Неизвестно почему, какая-то тетка на воскресном рынке окрестила нас братьями. Впрочем, не была ли та тетка мудрой: ведь мы оба родились сиротской осенью сорок первого года. Роберт Рождественский называет годы войны «сороковыми страшными». Наше поколение, поколение «страшных лет», становится взрослым, мужает в тайге и слагает поэму будущего. На выставке ярославских художников экспонировались работы Горячева А. С, 1939 года рождения. Он написал фиолетовый Таллин. Странное сочетание тишины и рекламного города. «Здесь когда-то его обнимала жена, а теперь обнимает его тишина этих белых, как снег, вечеров». Но вечера всегда синеватые, просто иногда это не улавливается. В Ярославском музее маленькое левитановское полотно «На даче в сумерках». Черный, слившийся лес, темно-синее небо над домиком, а на террасе желтая капля лампы. И все. Вот так у меня горит керосиновая лампа, и чувство счастья каплет на белые листы. Счастье случается разное, почти всегда неожиданное. Неожиданной была встреча с Венецией. «Ночная Венеция» - Константин Алексеевич Коровин... Фантастика. Безумный праздник красок. Мы сидели на полу музея, как перед божеством, пьяно улыбались и ликовали, били друг друга по плечам, слонялись по залу и снова садились прямо на пол. Так не открывают Америку, так распахивают сердца. Так вдруг понимают свое родство со всеми людьми зеленой планеты. Помню, в подмосковном селе я видел закат. Солнце било в черную, как солдатские сапоги, тучу и уходило малиновыми потоками ввысь. Вокруг солнца извивались золотые молнии. И когда на мягкие, пыльные дороги хлынул дождь, я неожиданно понял, как сильно люблю луга и людей. Плес

«Есть минуты, когда не тревожит роковая нас жизни гроза, кто-то на плечи руки положит, кто-то ясно заглянет в глаза, и мгновенно житейское канет, словно в темную пропасть без дна, и над пропастью медленно встанет семицветной дугой тишина». Тишина поджидает людей в коридорах больниц и в переулках, осыпанных мелким дождем. Когда идет дождь, я вспоминаю Плес. По крутой мощеной дороге не спеша поднимаемся к церкви. Она возносится над Волгой - белая с лепестковыми синими куполами. Левитану, с его больным сердцем, наверное, было очень трудно бродить по плесским перепадам. С высоты церковной горы Волга, как серый широкий шлях, и рябь от дождя я ветра, как струйки пыли. Вдоль пустынной улицы Льва Толстого идут двое. Двое, и больше ни души. Палисадники и тишина. В книге Л. Н. Толстого «Путь жнзни» приведено индийское изречение: «Когда ты явился на свет, ты плакал, а кругом все радовались. Сделай же так, чтобы, когда ты будешь покидать свет, все плакали, а ты один улыбался». Что это со мной? Откуда?.. Вот промокли ноги... Скажите, пожалуйста, а где дом Левитана? Не знаете?! Скажите, пожалуйста, в Плесе не помнят Левитана. Значит, надо спросить у берез: вы помните пейзажиста Исаака Левитана? Или тоже стали забывать? Или вам тоже с некоторых пор претит грусть?.. Противоположный берег Волги изрыт карьерами, почти такими вот желтыми, как космы берез. Но песчаные карьеры - только карьеры. «Ах, зачем в это светлое весело грязных кулачищ замах?» Наши ноги мокрые, как трава, и плащи набухли от сырости. «Богатырь» гудит и отваливает от причала. Я долго смотрю на берег, и в сердце моем печаль. «Прощай, Плес! Приволжский сад российского художника...»

Веточка

Все на этом свете из людей Песнь любви поют и повторяют. С. А. Есенин. «... Вокзал Горький - Казанский. Двенадцатый час ночи. Пишу тебе. Надо бы просто сваляться на лавку и на время забыться. Первые дни бродяжничества нам все затмевали Волга я радость того, «что наша жизнь сегодня в нашей воле». Теперь немного привыкли к странствиям и начинаем думать о житейском. Вспоминаю личное. Хочу писать тебе. Очень устал. Мысль не выкручивается. Где ты? С кем ты? Если на Урале, вероятно, одна, ну, а если в Москве... Почему-то горько в Горьком. Я один и жду поезда на станцию Зименки. Ждать осталось полтора часа. Олег спит. Люди спят. Я нечто вроде сторожевой собаки: все спят, один я не сплю. Я люблю тебя. Если я для тебя больше, чем ничто, и не более этого, никогда, никогда не хочу тебя встретить. Я всегда был влюбчивым до презрения к себе, но тебя я люблю. Хорошо отбродяжить по Волге весь сентябрь и, приехав в Москву, увидать на столе письмо, а в письме: «Вася! Милый!» Кто меня еще звал так?.. Дежурная по станции - молодая и розовая - заигрывает с милиционером и, когда он слишком рьяно обнимает ее, радостно взвизгивает. Неудобно, говорила ты, когда я обнимал и вокруг были люди. Но теперь можно: все спят. И все равно неудобно. Как негаданно все получилось!... После той вечеринки у Махлиных я плелся домой и все повторял: «Света, Светочка, как вербы веточка». А может, ничего и не было, только сейчас мерещится? «В одиночестве многое мнится...» Вокзал заполняют люди. Женщины с платками на головах, старики, так трудно и долго кашляющие, окающие парни. Часа два назад через зал ожидания прошли двое: девушка и юноша. Она шла впереди шагов на пятнадцать и, склонив голову, плакала. Он брел за ней, чуть покачиваясь, словно выпивши, и его глаза мне тоже показались мокрыми. Что произошло? Неужели так все и кончилось? Я помню все время, как на пляже в Серебряном бору сказала чужая женщина: «А я думала, она жена его». Не знаю, хотел бы я этого? Всего вероятнее, нет. Тебе было бы очень трудно со мной. Но это правда - о любви. А на вокзале все больше и больше людей. Проснулся Олег. Пухлая старушка угощает его хлебом домашней выпечки. Я пишу на краю лавки, а люди сидят вплотную ко мне и, кажется, ничуть не удивляются моей писанине. Волжане... Еще немного - и я сам начну окать. Ой, где ты? С кем ты? Скоро ли встретимся?.. Живи, пожалуйста, для всего хорошего, такого же хорошего, как и ты».

Сергач

Мы с Олегом открываем чудесную последовательность: настроение улучшается по завершении трапезы. «Позабыв про все грешки, щелкаем орешки...» Пообедав в Арзамасе, трогаемся на Сергач и сразу же налетаем на ревизора - староватого и странноватого железнодорожника. Минута горестной пантомимы и тщетных вопросов:

- Молодые люди, ваши билеты?

- ?..

- Тогда документы!...

- Гм?

- Ну, тогда билеты.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.