«Учти, сверху все время интересуются, как мы перестраиваемся. Бывай». — На другом конце провода раздались короткие гудки.
Расстарался Пичугин с собранием так, как только он умел, когда нужно было выложиться. Главное и самое трудное было, он чуял нутром, — дать чужим понять, что раскованность у него на базе полная, но сделать это надо так, чтобы их не напугать. Поэтому выступавших в прениях готовил сам, беседовал с каждым. «О себе я сам скажу, будь спок, а ты больше упирай на общие недостатки, — свистящим шепотом проговаривал Пичугин, железными пальцами разминая локоть очередного намеченного для выступления. — Ну, и меня можешь слегка пнуть, все не без греха, знаю».
Старался Пичугин, как оказалось, не зря. Выступавшие выскакивали один за другим, звонкие, непримиримые, отчего каждый раз вздрагивал и растерянно поводил подслеповатыми глазами проверяющий из треста, высохший, с лицом землистого цвета, струхнувший поначалу из-за того, что попал, как ему показалось, прямо в грозовую атмосферу партийных дискуссий времен разгрома троцкистско-зиновьевского блока, которые он, судя по замшелому виду, еще мот смутно помнить. В своем выступлении Пичугин вылил на себя столько, сколько от него не слыхали за все предшествующие шесть лет. Он вспомнил многие свои прегрешения — из тех, конечно, о которых можно было говорить вслух, — собственную невоздержанность, редкие, как визит пришельца из другой галактики, заходы в шоферские курилки, детсад, который начали строить еще до прихода Пичугина и собирались продолжать, судя по всему, и после его ухода. В зале повисла мертвая тишина. Бухгалтер Сухачев, сидевший в задних рядах, сдвинул очки на лоб и оторвался от кроссворда, а учетчицы Зинка и Клавка, потрясенные, отложили прошлогодний номер «Бурды», затрепанный до того, что глянцевые, намакияженные лица манекенщиц потеряли всякий мелкобуржуазный лоск.
Вылез, конечно, Скворцов, запальчиво нес что-то про порочный стиль руководства, про старые, изжившие себя подходы, про недозволенные методы зажима критики. «Мели, мели, Емеля, — катал желваками сидевший в президиуме Пичугин. — Толку от тебя чуть». Скворцов и вправду народ не всколыхнул, к нему привыкли, он всегда говорил одно и то же, а главное, все никак не могли прийти в себя после Пичугина. Помалкивали на всякий случай, не лезли вперед, знали, что слухи слухами, а пока Пичугин здесь, тихим да покладистым он всегда навар в виде премии подкинет, а начнешь вякать, так может оставить и без штанов.
Последнюю точку в прениях ставил Ривкин. Этого готовить было не надо, за него Пичугин был спокоен. Явно целя в Скворцова, Ривкин загундосил, что критику нельзя превращать в анархию, что руководство, оно тоже не все может, ведь сколько зависит от каждого из нас, а сколько мы недодаем, сколько недорабатываем и что опять же он недавно попросил Пантелеева сделать лишнюю ездку, а Пантелеев ему в ответ такое отмочил, что он, Ривкин, не может воспроизвести это в полном виде. И обратно же, чтобы запчасти у Егорыча взять, надо собрать десять подписей, и пока их в мыле все соберешь, Егорыча уже и след простыл, набегаешься его искать. А как некоторые не так давно выражали недовольство ликвидацией пивного ларька рядом с проходной, он, Ривкин, хорошо помнит, и было бы хорошо, если бы об этом помнили те, кто выражал недовольство. Ривкин еще долго нудел в таком духе, превысив в два раза регламент, и довел народ до полного изнеможения. Пичугину даже на миг почудилось, что, если Ривкин не кончит держать речь сию же секунду, завтра половина присутствующих подаст заявление об уходе по собственному желанию. «Полезный кадр», — подумал он о Ривкине уже не в первый раз. После Ривкина проверяющий из треста сразу успокоился и доложил вечером, что разговор на базе состоялся на редкость острый, самокритичный, принципиальный в основном благодаря правильной позиции руководства базой...
«Иван Иваныч, Ривкин здесь», — пропел сиреной в селекторе голос Ирэны, прерывая воспоминания Пичугина.
Илья Ривкин, медлительный и очень толстый, с вечно сонным видом из-за набрякших век, нависавших над маленькими маслянистыми черными глазками, осторожно, чуть посапывая, протискивался через дверь кабинета, стараясь как бы вовсе ее не отворять. На нем был светло-бежевый костюм, делавший его еще толще. Пиджак с трудом стягивался на животе единственной пуговицей, которая держалась непонятно как и, похоже, могла отскочить в любую минуту со скоростью, представлявшей определенный риск для окружающих. Брюки чуть не трещали по швам на огромных жирных ляжках. «Эк тебя разнесло», — не удержался от недовольной, мысли Пичугин. Но за неказистой внешностью Ривкина скрывался верткий ум и никогда не падающая в цене способность безошибочно угадывать тайные помыслы начальства. На базу он попал года два назад после какой-то темной истории в облторге, подробностей которой так никто до конца и не выяснил. Над ним поначалу потешались из-за нервного тика, делавшегося особенно заметным, когда он волновался, — у Ривкина подергивались сначала брови, а потом уши. Но когда Пичугин поставил его начальником колонны вместо Светловидова, многие насмешники заметили, что в зарплату почему-то стали получать меньше, и шутки над Ривкиным как-то сами собой прекратились. С месяц назад из его колонны на несколько дней исчезло три грузовика. Пичугин пришел в ярость — только этого ему недоставало ко всем прочим неприятностям, — орал на Ривкина так, что дрожали стекла, обещал засадить. Ривкин, поминутно вытирая пот с лысины и втягивая выпиравший живот, повторял в нос: «Разберемся, Ван Ваныч». Дней через пять он возник в кабинете Пичугина, торжественный и тихий, и вручил ему пятитомник модного теперь писателя. В одном из томов Пичугин обнаружил аккуратно сложенные четыреста рублей. Пичугин деньги вернул, хотя нужны они ему были позарез, и твердо понял, что с Ривкиным сработается.
«Здравствуй, Ривкин, садись, — проговорил он, ласково шевельнув белесыми бровями. — Ты что же это установки нарушаешь?»
«Какие установки, Ван Ваныч?» — Ривкин на секунду растерялся, не уловив подвоха в голосе начальника.
«Критиковать, невзирая на лица. Невзирая, понял?» — с нажимом произнес Пичугин.
«Одни критикуют, другие работают». — Ривкин на всякий случай вильнул в сторону, не совсем понимая, что от него хотят.
«Нет, ты давай настраивайся на новый лад. Сказано критиковать, значит, критикуй, и вся недолга. А то, гляди у меня, я тебя в зарплату рублем ударю, а жена тебе дома добавит, покажет, как надо перестраиваться. Есть у тебя жена-то, Ривкин?» — Пичугин чуть улыбнулся сухими тонкими губами. Он знал, что переигрывает, но ему хотелось подержать собеседника в напряжении.
«Есть», — безразлично протянул Ривкин, чуть шевельнув ушами.
«Вот видишь, и жена есть. А жены-то, они, знаешь...» — Пичугин остановил себя, почувствовав, что окончательно уходит в сторону, и шумно прокашлялся, словно в горле у него першило.
«Слушай, тут вот какое дело, — продолжал он совсем другим тоном. — Надо нам, понимаешь ты, провести выборы завбазой, чтобы все было чин чинарем. Вперед будем смотреть, понял?» В голосе Пичугина зазвучал привычный металл.
За окном неожиданно проглянуло солнце, и в его лучах финский гарнитур в кабинете заиграл по-новому, значительно и в то же время умиротворяюще. Маслянистые черные глаза Ривкина остановились.
«Ван Ваныч, ну вы голова! Вот это ход, так ход! Да ваши недоброжелатели подавятся, а вас не проглотят. Да вас на трест надо ставить, не меньше!»
«Ну, будет тебе, будет», — улыбнулся явно польщенный Пичугин, пуская кольцами дым и подумав: «Не ошибся я в парне, на лету все ловит». А вслух продолжал, как командарм, диктующий диспозицию перед боем: «Займись этим сам. Собери человек пятьдесят, больше в нашу столовую не войдет, назовем их представителями коллектива. Отберешь их лично. Посмотри, кто квартиру только что получил, кто на очереди рядом, кто путевку ждет, кто горлопанам не поддакивает. Чтобы все пришли, скажешь каждому, что торт «Птичье молоко» давать будут, я Володю предупрежу, он обеспечит. Приходить, мол, в субботу к одиннадцати с деньгами. Намекни, что будет еще один оргвопрос, минут на двадцать».
Ривкин завороженно следил за полетом мысли начальника. Вдруг по его лицу пробежала тень озабоченности.
«А Скворцов?» — напомнил он.
В 11-м номере читайте о видном государственном деятеле XIXвека графе Александре Христофоровиче Бенкендорфе, о жизни и творчестве замечательного режиссера Киры Муратовой, о друге Льва Толстого, хранительнице его наследия Софье Александровне Стахович, новый остросюжетный роман Екатерины Марковой «Плакальщица» и многое другое.
Молодёжь и искусство
Спортивный автограф
Интимная жизнь молодых