Наш специальный корреспондент Алексей Николаев беседует с видным советским историком, членом-корреспондентом Академии наук СССР, профессором, лауреатом Ленинской и Государственной премий СССР Валентином Лаврентьевичем Яниным.

Корреспондент. Прежде всего, Валентин Лаврентьевич, не оставьте без внимания, что собеседником вашим будет не историк, а журналист. Но, решаясь на беседу, я имел в виду, что история — наука нравственная, и, мне кажется, именно здесь можно будет найти тему, представляющую интерес для читателей. Начать же позвольте утверждением, которое диктует и последующие вопросы.

Перестройка коснулась всех сфер нашего бытия, и одна из них — отношение к прошлому. Я говорю о всеобщем и совершенно очевидном интересе к отечественной истории. Городские аудитории буквально трещат под натиском желающих послушать лекцию или принять участие в вечере, посвященном нашему прошлому. Спрос на историческую литературу, очереди за нею в библиотеках превосходят разумно допустимые пределы. На страницах печати мелькнул уже новый термин — «исторический бум». Вопрос к историку: могли бы вы припомнить другое время, похожее в этом смысле на нынешнее?

Янин. Если сравнивать, нужно будет припомнить начало прошлого столетия — время создания Карамзиным «Истории государства Российского». Многое объясняет последовавшая пушкинская формулировка: «Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка — Коломбом».

Это был знаменательный процесс именно открытия истории. До Карамзина, до вторжения в историческую науку литературного слога русская история была, если можно так выразиться, неудобочитаема: и последние летописцы наши, и Татищев писали тем тяжеловесным языком, который делал интереснейшие сюжеты малопривлекательными, а возникнув под пером Карамзина, картины прошлого поразили воображение. Историк, которым волею судеб оказался блистательный писатель и первый стилист своего времени, привлек внимание общества к темам, до него не обсуждавшимся.

Сейчас — другое. Внимание к старине возникает на волне повышенного интереса к истории последнего времени. В этом ее слое оказалось множество «белых пятен» по причинам вполне понятным: из истории вычеркнули все, о чем писать считалось непозволительно. Исследователь оказался в положении человека со связанными руками: одни источники закрыты, о существовании других он не знает по тем же причинам, третьи извращены, по четвертым «есть установка» трактовать их так, а не иначе, и если он работает на недостаточном материале, выводы его не могут претендовать на истину. И ничего удивительного, что таким образом была подорвана вера в честность ученого. А коль скоро престиж исторической науки упал, то это отношение распространилось и на историков, работающих в области далекого прошлого. Впрочем, есть к этому и другие основания.

Вот Иван Грозный. Показанная Карамзиным, это фигура жуткого тирана. В сталинскую эпоху Грозного трактовали совершенно иначе: делал великое дело по укреплению государственности, а ради этой цели можно идти на жертвы. Таким образом под объективные исторические факты подводилась мораль, ничего общего с нравственностью не имеющая, и на такой «морали» учиться вынуждено было не одно поколение. Надо, впрочем, сказать, что, помимо историков, в известной степени повинны здесь представители литературы и искусства, чье влияние на общественное сознание превосходит, конечно, действие исторических трудов, — это и А. Толстой, и знаменитый фильм Эйзенштейна. Общими усилиями на Грозного были надеты иные одежды, а деятельность, его оправдана. В конечном счете фигуру далекого прошлого приспособили к новым, но, как оказалось, более чем сомнительным задачам.

Корр. Сам по себе пример убедительный. Но, мне кажется, вы взяли крайний случай. Иван Грозный сегодня занимает в нашем сознании подобающее ему место, и, смею думать, только в паноптикуме отыскать можно нынче приверженцев его методов. Само общество доросло уже до сознания, что цель и средства — категории не всегда совместимые. Но есть в истории фигуры, которые не могут быть так локально оценены, как этот последний наш князь и первый царь. В конце концов можно самостоятельно разобраться, хорош или плох Грозный, применив к его делам нестареющий критерий добра и зла. Тут, пожалуй, к месту будет пример: анализируя заслуги Екатерины II и не умаляя их, Ключевский все-таки дал ей весьма уничижительную человеческую характеристику. Замечу кстати, эта оценка дошла до читающей публики при царствующем доме Романовых...

Янин. Но дело не только в оценках, но и в умолчаниях, которые, как правило, оборачиваются извращениями.

Оставим Грозного, возьмем другой пример, более, так сказать, деликатного свойства — Александр Невский.

До войны деятельность наших полководцев, в том числе и Невского, трактовалась жестко и однозначно: они были на службе правящего класса и, следовательно, несли идеи, которые отражали задачи того же класса — в общем, «не наши люди»... Но вот война, известное воззвание Сталина о тенях предков, которые должны вдохновлять. Тут и происходит то, что получило позднее название «лакировка»: великие полководцы, что, конечно, соответствует истине, но на этом и точка. Все это относится и к Александру Невскому, человеку действительно великих талантов: в тяжелое, роковое для Руси время он сумел остановить западную опасность и одновременно найти дипломатический язык с татаро-монгольскими ханами и таким образом оградить Русь с востока. И вот после войны выходит книга об Александре Невском в двести с лишним страниц (хотя, если собрать воедино все известные по источникам факты его жизни, едва ли наберется на три страницы, но дело не в этом). В объемистой этой книге ни словом не сказано о том, что Александр Ярославич притеснял свободы, завоеванные новгородцами в антикняжеской борьбе, что он распространил на не завоеванный татарами Новгород золотоордынскую дань (хотя авторская стыдливость здесь совсем неуместна, — без этой меры возник бы новый конфликт с Ордой); ни слова о том, что он ослепил дружину своего сына, его не поддержавшую... Такие вещи были в нашей истории, и замалчивать этого нельзя. Уместно вспомнить здесь завет В. О. Ключевского: «Наше дело сказать правду, не заботясь о том, что скажет какой-нибудь гвардейский штаб-ротмистр».

Корр. Неопровержимо и пригодно, как выясняется, ко всем временам. Но хотелось бы не упустить и другой возможный поворот темы.

Нынешняя переоценка ценностей в значительной степени основана и на тех самых умолчаниях, запрещениях, о которых мы говорили, и, естественно, сегодня на историческом горизонте появляются почти забытые фигуры прошлого. В недавние годы о Сергии Радонежском, например, говорилось походя — к слову о Куликовской битве или сопричастно деятельности Андрея Рублева, а между тем это фигура огромных масштабов, требующая пристального внимания.

Янин. Но нельзя шарахаться и в другую крайность. Дело между тем доходит до конфуза. Недавно мне пришлось читать в рукописи — не знаю, вышел ли? — роман о Куликовской битве, в котором рассказывается о том, что Сергий Радонежский имел какие-то подпольные кузницы, где ковался арсенал победы, а кроме того, он добыл «тайну греческого огня», словом, татары подорвались на фугасах и победа на Куликовом поле была обеспечена... Кстати, там же утверждается, что в XII веке сионисты убили Андрея Боголюбского!.. Но ведь все это, простите, чушь!

Корр. Согласен, определение вполне уместное. Но речь, как я понимаю, идет не о науке, а об исторической беллетристике. Не сомневаюсь, что к приведенному вами можно отыскать еще не одну дюжину подобных примеров. Правда, в свое время еще Ключевский говорил, что исторических наших романистов объединяет одно: они плохо знают историю, за исключением графа Салиаса — тот ее совсем не знает... Но вернемся к нашему времени. Мне кажется, что великое нашествие на русскую историю литераторов отнюдь не случайность: почва была подготовлена и, увы, историками, разучившимися излагать предмет, так сказать, художественно, литературным слогом. Давайте поставим себя на место современного молодого читателя, окончившего среднюю школу, где историческими познаниями его, прямо скажем, не перегрузили, и которому захотелось побольше узнать, скажем, о «бироновщине». Справедливо не доверяя беллетристике, он достает солидную монографию, обильную по материалу, дополненную новыми изысканиями, и начинает читать: «Социально-экономические предпосылки эпохи обусловили кричащие противоречия периода...» Не сомневаюсь, захлопнет читатель этот труд. Ему, видите ли, подавай другое, где сложнейший этот период русской истории изложен русскими и по-русски расставленными словами. Позволю себе это «другое» процитировать: «Не доверяя русским, Анна поставила на страже своей безопасности кучу иноземцев, навезенных из Митавы и из разных немецких углов. Немцы посыпались в Россию, точно сор из дырявого мешка, облепили двор, обсели престол, забрались на все доходные места в управлении. Этот сбродный налет состоял из «клеотур» двух сильных патронов, «канальи курляндца», умевшего только разыскивать породистых собак, как отзывались о Бироне, и другого канальи, лифляндца, подмастерья и даже конкурента Бирону в фаворе, графа Левенвольда, обер-шталмейстера, человека лживого, страстного игрока и взяточника. При разгульном дворе, то и дело увеселяемом блестящими празднествами, какие мастерил другой Левенвольд, обер-гофмаршал, перещеголявший злокачественностью и своего брата, вся эта стая кормилась досыта и веселилась до упаду на недоимочные деньги, выколачиваемые из народа»...

Янин. Я думаю, не нужно просить прощения у читателей за столь обширную цитату из курса Ключевского — это блестящая проза. Но в продолжение темы хочу сказать, что столь нелестное сравнение нынешних авторов с предшественниками имеет и другие причины, которые состоят не только в степени талантливости.

Превращение истории в науку, отделение ее от литературы привело к тому, что в основу современных построений лег массовый материал. Это «засушило» историка, понудило его обратиться к статистике, к помощи ЭВМ. Современное историческое исследование — это цифры, проценты, это не отдельные личности, а классы и сословия. Историка в большей степени интересуют классовые движения, и они, естественно, важнее для него, чем судьба отдельного человека. Но в силу всех этих причин пишущий историк утратил в себе литературное начало и чаще обращается к таким историческим сюжетам, которые не интересуют читателя, ищущего ярких картин прошлого. Ведь со времен Карамзина у массового читателя утвердилось сознание, что история — это жанр литературы. С этим приходится считаться, и, мне кажется, здесь нужно четко разграничить историческую науку и историческую литературу. Откровенно говоря, сегодня я не вижу человека, способного совмещать в себе историка-исследователя и замечательного писателя. Видимо, высокого класса популяризация исторического знания на современном этапе должна рассчитывать на союз исследователя и писателя. Но дело не только в степени таланта — есть другие причины.

Как писать об истории для массового читателя сегодня? История по-прежнему требует популяризации, но не традиционной, а иной, основанной на том, что автор должен не только доступно и увлекательно изложить событие, но и показать лабораторию исторического поиска, а содержанием его произведения стать должны сама система доказательств и все перипетии поиска истины. Здесь, мне кажется, и будет заключена необходимая читателю занимательность. Словом, речь идет о новом литературном жанре, необходимость которого связана с постоянным открытием и накоплением новых источников.

Сравнительно с прошлым в современной исторической науке возникло, по сути дела, новое знание, и это диктует условия. Никого не удивляет, что современная физика, например, давно не пользуется таким понятием, как «теплород», а между тем в исторической науке этот самый «теплород» еще в ходу — постулаты XIX века принимаются на веру. Это давно уже пора ломать, поскольку даже наши великие предшественники не обладали и половиной тех источников, которыми владеем мы. Более того, уровень сегодняшних знаний значительно превосходит тот, на котором стояли мы всего несколько десятилетий назад. Вот живой пример.

До войны была подготовлена книга «История культуры Древней Руси». Для своего времени это было крупным достижением науки. Что же мы узнаем из этого труда, читая его сегодня? Что Русь была неграмотной почти поголовно, что грамотными были князья, да и то не все, попы — и тоже далеко не каждый. Словом, грамотность на Руси — достояние очень узкого круга. И вот после войны в слоях XI — XV веков археологи обнаруживают берестяные грамоты, которые совершенно перевернули прежнее представление об уровне культуры Древней Руси. Сейчас найдено около семисот таких грамот, а прогнозы, основанные на расчетах, говорят о том, что в известной степени нам предстоит заново «переписать» всю историю нашего средневековья.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.