История многих

«C'est la lutte finale»...

- Расскажите нам еще о вашем дедушке, - попросил я.

- Да что о нем рассказывать! - сказала Марсель, смущаясь и в то же время улыбкой выражая удовольствие.

Это был какой - то сумасшедший, бог весть, какого происхождения. Никто не помнил ни его отца, ни матери. Он работал каменщиком и, говорят, хорошо знал свое ремесло. Но он больше просиживал за книгами, чем работал, и постоянно бастовал. Как какой - нибудь дикарь, он всегда кричал: «Долой правительство! Долой буржуазию!» Ему такую и кличку дали: «Дикарь». Я помню, отец рассказывал мне, как однажды солдаты ворвались в дом, чтобы взять дедушку. Мой отец, которому в то время было четырнадцать лет, спрятал его под матрацем. Но солдаты начали колоть матрац штыками, пронзили ему плечо и обнаружили его. Тогда дедушка обратился к солдатам с речью - он всегда произносил речи, - чтобы они не расстреливали коммунаров... Но они, посмеявшись над ним, повели его на расстрел - Марсель громко рассмеялась: все это казалось ей очень забавным.

- Но мой отец, - продолжала она, - о, господи! - он был еще хуже. Я припоминаю всеобщую стачку на заводе Крезо...

Мы с Фредом зашевелились. Сидя на одном месте, мы немного озябли. Я постучал в окно и приказал подать коньяк.

- Ну, впрочем, стоит ли... Вы уже достаточно наслушались о моей жалкой семье, - сказала Марсель каким - то игривым голосом.

- Продолжайте, - хрипло произнес Фред, глядя на нее горящими глазами.

- А угостите обедом? - вкрадчиво спросила она. Я кивнул головой.

- После того, как дедушку расстреляли, отец нигде не мог получить работы. Он голодал и вынужден был просить милостыню. Но всегда перед носом у него захлопывали дверь, говоря: «Не давайте ему, этому нечестивцу. Ведь это сын «Дикаря», которого расстреляли!». И отец существовал тем, что прокрадывался, как собака, в столовки и кафе и подбирал недоеденные корки хлеба на столах...

- Это меня кое - чему научило, - сказала Марсель, встряхивая своими короткими волосами. - Я стараюсь ладить с теми, кто меня кормит, и всегда говорю, что я из хорошей семьи. Иначе мне пришлось бы страдать за грехи моего отца, как он страдал за грехи своего.

Луч света осенил меня, и еще раз мне стала понятна причина падения человека. Это был ключ к душе Марсели - к ее слабости и развращенности. Не разврат искалечил ее душу, а невыносимый гнет, налагаемый на человека сильными мира, страшное наказание для тех, кто стремится к свободе.

- Я припоминаю, - продолжала Марсель, - что по окончании стачки на заводе Крезо хозяева постарались избавиться от рабочих, особенно показавших себя во время стачки. Была зима, и в течение многих недель мы отапливались щепками, которые мать собирала на огородах, а питались небольшим количеством хлеба и кофе, которые мы получали из союза. Мне в ту пору не было еще четырех лет. Отец решил перебраться в Париж, и мы двинулись в путь - пешком. Я сидела у отца на плече, а в другой руке он нес большой сверток с разным тряпьем. Мать несла другой сверток. Она давно уже страдала от чахотки, и ей часто приходилось останавливаться, чтобы передохнуть. Брат шел позади... Мы шли по дороге, слегка припорошенной снегом; по обе стороны ее стояли высокие голые тополи. Двое суток с половиною... Когда наступала ночь, мы сбивались в кучу в какой - нибудь заброшенной хижине дорожного сторожа. Моя мать ужасно кашляла всю ночь. Но с восходом солнца, мы снова пускались в путь; бодро шагая вперед по снегу, отец и брат выкрикивали революционные лозунги и пели:

«Dansons la Carmagnole

Vive le son - Vive le son.

Dansons la Carmagnole Vive le son du canon!»

Марсель бессознательно повысила голос, когда запела запрещенную песенку; ее щеки раскраснелись, глаза горели, и она топала в такт ногой... Вдруг она остановилась и с испугом посмотрела вокруг. Однако, никто не обратил на нее внимания.

- У брата был тонкий голос, как у девочки, и когда он выкрикивал слова ненависти, как старый революционер, отец, глядя на него, вдруг разражался громким смехом.

«Allons! Petit chemineau - ах, ты ж босячок! Клянусь честью, что тебе скоро придется познакомиться с полицией».

При этом он добродушно хлопал его по плечу. Мать, слыша такие слова, бледнела и иногда по ночам вставала с постели, шла в угол, где спал брат, будила его и со слезами на глазах умоляла не слушать отца и быть хорошим... Но это было позже в Париже...