Кажется, это было в 1930 году. Преподаватель Ленинградской консерватории Юрий Александрович Тюлин предложил студентам композиторского отделения принять участие в научном эксперименте. Юрий Александрович был уверен, что композиторы должны отличаться от простых

смертных какими-то психологическими и физиологическими особенностями. Один из его друзей работал помощником у академика Ивана Петровича Павлова. Он-то и помог Тюлину уговорить великого физиолога провести над нами серию опытов. Пав лов вроде бы даже сказал:

– Я не представляю, что за люди – композиторы. Но, думаю, они должны обладать особым слухом. Посмотрим, что покажут эксперименты. Может быть, на основании их материалов я подготовлю лекцию о людях творческих профессий...

И вот в один прекрасный день с двумя своими однокашниками – Иваном Дзержинским и Никола ем Ганом – я отправился в Колтуши. Согласился участвовать в опытах и Дмитрий Шостакович. Но он был уже знаменитостью, поэтому поехал самостоятельно.

Нас поместили в отдельные звукоизолированные камеры и начали испытания. В разных местах камеры – сверху, сзади, сбоку – неожиданно раздавались звуковые сигналы. Мы, естественно, реагировали, а ученые-экспериментаторы через особые отверстия следили, насколько быстро. Потом про верялась скорость нашей реакции на свет. Дальше нас испытывали на ощущение времени. Предупреждали, что звуковой сигнал, который подадут, будет длиться в течение одной минуты. Нам разрешалось фиксировать его продолжительность каким угодно способом: на счет ли, просто ли запоминать. Когда сигнал прекратится, мы должны были нажать резиновую грушу и постараться держать ее такой же отрезок времени. Помню, я продержал грушу только 53 секунды. А Николай Ган – восемьдесят.

В заключение нам предложили уловить различие между низкими звуками различной частоты, подававшимися в пределах субконтроктавы. Я уловил различие звуков при разнице в двенадцать колебаний в секунду, Шостакович – в шесть. Когда звуки отличались на меньшее число колебаний, наш слух воспринимал их как одинаковые...

После того, как все полученные во время опытов данные обработали и представили на заключение Павлову, Иван Петрович сказал:

– Ничего особенного в композиторах нет. Обыч ные, нормальные люди.

И как бы давая понять, что он ждал от нашего слуха большей чуткости, академик добавил:

– Кстати, мои собаки улавливают разницу между звуками в одно колебание в секунду и соответ ствующим образом реагируют.

Почему я вспомнил об этой истории? Очень часто меня спрашивают, как сочиняется музыка. Как работает писатель или поэт, мол, понятно, а как работает композитор – неясно. И чувствуется в вопросах оттенок: композиторы – люди особого скла да, биография у них должна быть какая-то необычная. А вот академик Павлов заключил: ничего особенного. И я, оглядываясь на свою жизнь теперь уже с высоты семидесяти двух лет, смею утверждать, что моя жизнь мало чем отличалась от жизни многих моих товарищей. Я стал композитором, потому что всегда любил музыку. Но, повернись жизненные обстоятельства несколько иначе, я, пожалуй, мог бы выбрать и другую профессию...

Родился я в Петербурге. Отец мой приехал в столицу из витебской деревни молодым парнем – на заработки. Он получил место дворника в доме № 139 по Старо-Невскому проспекту. Мать моя тоже из крестьян, но псковских. Когда я родился, отец уже дослужился до должности старшего дворника. Жили мы в полуподвальном помещении пятиэтажного дома, который принадлежал до революции страховому обществу России. В нем снимали квартиры чиновники средней руки. Четвертый и пятый этажи занимало какое-то частное училище.

Дворницкая представляла собой большую комнату с пятью окнами по фасаду дома. Слева была раковина для умывания и стояли, отделенные ситцевыми занавесками, кровати и нары пяти дворни ков. В правом углу висела божница, под ней – стол, а вдоль стены углом – деревянные лавки. Дворники приезжали в город только на зиму. Они пилили и кололи дрова, топили в квартирах печи, счищали лед с тротуаров, сгребали снег, содержали «в порядке» дом по фасаду. Старший дворник имел работу круглый год, поэтому его семье полагалась примыкавшая к дворницкой крошечная комнатушка, в которой ютилась наша семья: отец, мать и трое детей.

В субботу и воскресенье в дворницкой обычно устраивали общую трапезу: жарили треску и картошку на постном масле. Ели из общей сковородки. С тех пор я не переношу запаха жаренной на постном масле картошки. Зато всегда с удовольствием вспоминаю песни, которые после таких вот праздничных обедов пели подвыпившими голосами наши дворники. Отец мой подыгрывал им на трех рядной гармошке, а мать подпевала.

Вообще мое детство всегда ассоциируется у меня с народными песнями. Их пели молоденькие работницы типографии полковника Яценко, находившейся в нашем дворе. Я слышал их дома, на улице, в новгородской деревне, где провел одно лето со своим другом по двору Сашей Борисовым. Шла первая мировая война, и родители отправили нас из голодного Питера отъесться на крестьянских харчах.

К музыке меня потянуло рано. Не помню, сколько мне и лет было, когда отец по моей настойчивой просьбе – а проще сказать, дал я реву – купил мне балалайку. На слух я подобрал несколько модных мотивов. Потом освоил гитару.

Чуть не половину третьего этажа нашего дома занимала квартира инженера Писарева. Жил он богато: в гостиной стоял дорогой рояль, в детской – пианино, на стенах висели подлинники Айвазовского. Не было только счастья: сын Писаревых от рождения болел какой-то неизлечимой болезнью. Он не говорил, не ходил, все время лежал в своей комнате, и только по выражению глаз, по едва уловимым жестам родители догадывались, чего он хочет. Однажды они пригласили меня в гости и разрешили побренчать на пианино. С тех пор сын инженера постоянно требовал, чтобы они опять позвали меня. Мы с ним никогда ни о чем не говорили. Я приходил, садился за инструмент и начинал подбирать какой-нибудь мотивчик. Он слушал.

В соседнем кинотеатре «Слон» демонстрация немых картин шла тогда под аккомпанемент пианино, на котором играла пожилая дама. Я подружился с киномехаником, помогал ему перематывать ленты, убирать зал. За это после окончания сеансов он разрешал мне сесть за инструмент.

Когда я поступил в трехклассное городское училище, мой музыкальный слух был замечен. Меня записали в детский церковный хор, и всякий раз перед началом пения я давал тон, по которому настраивался весь хор.

– Ля-фа, – тянул я дискантом..;

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.