Гвардейская площадь

Разумеется, все происходило не за один день...

Почему я приехал в Норильск? Скажу. Слишком легко мне в Ленинграде жилось. Слишком благополучно. Хорошая работа, высокая квалификация, хорошая зарплата. Портрет на доске почета даже пожелтел от времени. С одной стороны, возгордился. Ну как же, в президиумах сижу, передовик, член райкома комсомола! С другой — чувствую: чего-то не хватает, скучно мне. И однажды зашел в райком, услышал «Норильск» — словно ожгло внутри. Всю ночь шатался по Ленинграду, две пачки папирос выкурил. Утром говорю отцу: еду...

Вот так я и очутился в Норильске.

Самый трудный год? Конечно, первый. Сразу слишком много экзаменов. На выносливость, на упорство — в общем, на прочность. Но в конце концов не это было главным, во всяком случае, для меня. Главным было другое — экзамен на веру в... Не знаю, как точно сформулировать. Вот, представь: ты рабочий, ты связан с бригадиром, через него — с начальником участка, через него — с начальником стройки, затем — с министром. Представляешь себе эту цепочку? По ней идут какие-то установки сверху, дробятся по мере прохождения и в конце концов для тебя, рабочего, оборачиваются вполне конкретными вещами. То ли это новое задание, то ли еще что. По этим же каналам идет вверх посылаемый тобой импульс — твои предложения, твои заботы, твои нужды. И вот для меня самым главным был экзамен на веру в надежность этой цепочки. Подробнее? Сейчас объясню.

В то время город, который ты сейчас видишь, только начинался. Полгода примерно прошло после нашего приезда. Пену унесло в первый же месяц — тех, кто за длинным рублем прикатил. Те, кто экзаменов не сдал, не набрал, так сказать, проходного норильского балла, тоже уехали, позже — с последним караваном по Енисею. Ну, а те, кто остался, те остались, с ними можно было работать. Я в то время был бригадиром на фундаментах, на промплощадке. Одновременно комсоргом участка. Иными словами, первым звеном в той самой цепочке, первым передаточным пунктом в двусторонней системе связи. И вот, как приходит время закрывать наряды, хоть вешайся. По пятьсот рублей старыми деньгами — тогда еще на старые счет шел, — и ни копейки больше. Ночи напролет просиживаешь, учитываешь каждый пустяк, там трешку, здесь трешку — все равно ерунда. Ну, сначала, пока не втянулись, нормы не выполняли, — вроде бы понятно было, почему. Но работать уж научились, бригада моя среди лучших, и все равно восемьсот рублей со всеми коэффициентами — максимум. А ведь это восемьсот рублей не на материке!

Прихожу в бухгалтерию, слышу: «Работать лучше надо!» Возвращаюсь к ребятам — вижу, как они смотрят. У нас в бригаде не принято было говорить о деньгах, неприличным считалось. Но ведь жить-то надо! На еду не хватало, иной раз куском хлеба обедали. А работа — на ветру, на морозе, грунты — вечная мерзлота.

Если ты напишешь, что это время мы выдержали на горючем романтики и на песне «Комсомольцы-добровольцы», — здороваться перестану. Сложнее было. Наверное, каждого из нас мучило одно: «Что же получается? Провожали с оркестрами, а теперь — кирку в руки, новую дырочку в ремешке, и — долбай. Что же мы — для того ехали, чтобы по полтиннику на обед друг у друга сшибать?»

Видел когда-нибудь весенний паводок? Копится возле запруды вода, копится, вот уже просачиваться начала, вот уже тоненький ручеек, а потом вдруг, с лишней каплей какой-то — р-раз — и нет запруды. Вот тан и у нас прорвало на комсомольском собрании, не помню уж по какому поводу. Прорвало — и понесло! Каждый говорил все, что у него на душе. И недоумение, и растерянность, и обида. Не обошлось, конечно, и без перехлестов.

Я на месте председателя. В зале вперемешку с нашими — из парткома, из горкома партии, из горкома комсомола.

И я беру слово...

У каждого человека были в жизни моменты, при одном воспоминании о которых хочется скорчиться от стыда, от омерзения к самому себе, забиться куда-нибудь в темный угол. Все равно — много лет прошло или не очень. Это, как первая любовь, не ржавеет. Вот так на меня действует и воспоминание о речи, которую я тогда произнес. (Между прочим, я тебе все это рассказываю для того, чтобы ты понял, что происходило. Если станешь писать, фамилию мою не называй. Поставь — Воронов, что ли, по некоторой аналогии. Да, до сих пор стыжусь. И не в фамилии ведь дело. Договорились?..)

Ну так вот, встал я рядом с трибуной и — понес! Господи, чего я только не говорил! Говорю — и завожусь. И вот уже начинаю клеймить. Обзываю рвачом Женьку Ларионова — Женьку, который кожу с пальцев оставил на вибраторе! Предаю анафеме маменькину дочку Люську Александрову — Люську, которая почти сутки болталась наверху, варила фермы, когда ожидали врангелевский циклон! Нытиками называю ребят, с которыми хоть сейчас в разведку.

Словом, демагогия изумительнейшей, чистейшей воды! Вот когда во мне сказался самодовольный мальчик, привыкший сидеть в президиумах и пыжиться оттого, что начальник стройки здоровается с ним за руку!

ты слышал, конечно, такие выступления. А ты задумывался когда-нибудь над тем, почему их произносят? Стоит в этом разобраться, если, разумеется, оратор не круглый идиот и не законченный сукин сын...

Ладно. Скачу. Обо всем уже забыл — и о своих ночных сомнениях и о тех, перед кем я выступаю. Выражаю, наконец, готовность за свои деньги (а откуда они?!) купить билет на самолет до Ленинграда любому, кто не желает трудиться так, как положено. Сажусь. Раздаются короткие хлопки, верю — искренние: видно, тоже завел кого-то. И тотчас — гробовая тишина. Слышно даже, как компрессоры на соседнем участке стреляют. И тогда откуда-то сбоку поднимается Иван Максимович Метлицкий, из горкома партии — я с ним позже ближе познакомился, — и так, как будто моего пламенного выступления и не было, как будто я двадцать минут только рот раскрывал, как рыба, начинает говорить о том, что расценки действительно не соответствуют затратам труда, что поясной коэффициент искусственно занижен, что произведенные экономистами расчеты показывают: средняя заработная плата молодого рабочего чуть ли не вдвое меньше необходимого прожиточного минимума. Горком партии, горисполком и горком комсомола передали в правительство соответствующую докладную записку...

И все.

Собрание заканчивается. Свет в красном уголке уже погасили. А я сижу и не могу подняться. Что же, думаю, мне теперь делать? Как же я в глаза ребятам посмотрю? Вот завтра подойдет ко мне Люська и скажет: «Ну-ка, милый, купи-ка мне билет на самолет до Ленинграда...»

Оделся наконец, вышел. У входа — машина, папироса в кабине светится. Открывается дверца: «Воронов? Садись, нам по пути». Метлицкий. Всю дорогу молчали. У общежития высадил: «Иди, работай. Работаешь, я слышал, ты хорошо. Говоришь, кстати, тоже хорошо. Только думай больше, думай. И учись верить себе, своим глазам, своему уму».

Знал бы кто-нибудь, сколько я тогда передумал...

Да, мы выдержали. Но не на романтике. Впрочем, может быть, это понятие более широкое, чем я себе представляю. Главным нашим зарядом было слово правды. Нам доверились, с нами разделили заботу о судьбе города. И тогда-то, наверное, каждый из нас впервые наиболее остро ощутил себя не участником, а хозяином стройки...