Денис Давыдов. В этом знакомом с детства имени и звон боевого металла, и звучные аккорды задорной гусарской лиры, и обаяние незаурядной личности, человека широкой души, веселого и удалого нрава. Александр Блок сказал в своей пушкинской речи: «Наша память хранит с малолетства веселое имя: «Пушкин». Но эти слова скорее подходят к Денису Давыдову, чье поэтическое творчество и даже ратные подвиги всегда отличал дух жизнеутверждающий и веселый.

Его друг, известный поэт Петр Вяземский, в стихах, обращенных к Давыдову, тонко подметил:

Анакреон под доломаном,
Поэт, рубака, весельчак!
Ты с лирой, саблей иль стаканом
Равно не попадешь впросак.

Да, секрет исключительной популярности Дениса Васильевича Давыдова среди его современников нужно искать не только в его легендарной славе «первого партизана» Отечественной войны 1812 года, не только в его зажигательных стихах, разлетавшихся, подобно пушкинским, по всей стране, но и в его личности, в его отношении к жизни. Точную характеристику Давыдову дал Белинский, отметивший, что он «примечателен и как поэт, и как военный писатель, и как вообще литератор, и как воин — не только по примерной храбрости и какому-то рыцарскому одушевлению, но и по таланту военачальничества, — наконец, он примечателен как человек, как характер. Он во всем этом знаменит, ибо во всем этом возвышается над уровнем посредственности и обыкновенности».

Поразил своих современников Денис Давыдов и тем, что с равным успехом выступил на двух ответственных поприщах — боевом и поэтическом. Во всей нашей истории он остался личностью непревзойденной, хотя были и другие известные воины-поэты: участники Отечественной войны Константин Батюшков, братья Федор и Сергей Глинка, Бестужев-Марлинскйй, погибший в боях на Кавказе. Но для всей просвещенной России олицетворением чарующего единения ратной славы и поэтического таланта стал Денис Давыдов. Именно ему, который «с бранною подругой живую музу подружил», посвятили свои стихи более тридцати российских поэтов, включая Пушкина, Жуковского, Баратынского, Языкова. И почти все они выделяли в его личности слияние двух противоположных талантов. Вот строки Евгения Баратынского:

...Покуда русский я душою,
Забуду ль о счастливом дне,
Когда приятельской рукою
Пожал Давыдов руку мне!
О ты, который в дым сражений
Полки лихие бурно мчал
И гласом бранных песнопений
Сердца бесстрашных волновал!

А в 1836 году Пушкин, которому оставалось жить всего лишь несколько месяцев, посылает своему другу только что вышедшую «Историю Пугачевского бунта» с довольно любопытными сопроводительными стихами, словно подытоживающими их многолетние дружеские отношения:

Тебе певцу, тебе герою!
Не удалось мне за тобою
При громе пушечном, в огне
Скакать на бешеном коне.
Наездник смирного Пегаса,
Носил я старого Парнаса
Из моды вышедший мундир:
Но и по этой службе трудной,
И тут, о мой наездник чудный,
Ты мой отец и командир.
Вот мой Пугач — при первом взгляде
Он виден: плут, казак прямой!
В передовом твоем отряде
Урядник был бы он лихой.

Строки эти, несмотря на их гиперболичность, конечно, льстили самолюбию стареющего поэта и героя Отечественной войны. Перечитывая их, он, верно, вспоминал и былые подвиги, и первую встречу с еще юным Пушкиным... Это было в самом конце 1816 года. В один из рождественских дней, зайдя в гости к Жуковскому, Давыдов встретил там Александра Пушкина, тогда еще только лицеиста и начинающего поэта. Но интуиция не подвела молодого тридцатидвухлетнего генерала. Его новый знакомец — по виду обыкновенный лицейский повеса, вертлявый, кареглазый, с отрывистым смехом и беспокойным взглядом — таил в себе великое предначертание. Денис Васильевич уже слышал о нем лестные отзывы от его дяди, популярного стихотворца Василия Львовича, и от самого Жуковского. А услышанные им сейчас новые стихи Пушкина и его доверчивая непосредственность, его жгучее желание пойти в гусары окончательно пленили сердце Давыдова. Разве не был он сам таким же язвительным острословом и мечтателем с колючими стихами всего лишь каких-то пятнадцать лет тому назад?

А Пушкин, всматриваясь в лихого гусарского генерала, простого, не напыщенного, хотя и не без гордости носящего свой щегольской мундир, украшенный георгиевским и анненским крестами, в его оживленное лицо, обрамленное пышными черными усами и бакенбардами, знакомыми по литографии, попавшейся на глаза недавно в одной из петербургских кондитерских, видел в Денисе Давыдове живую историю и своего давнего литературного кумира.

Спустя много лет Давыдов в письме к Вяземскому вспоминал, как юный Пушкин открыто признавал влияние его творчества на свою поэзию: «Он, хваля стихи мои, сказал, что в молодости своей от стихов моих стал писать круче и приноравливаться к оборотам моим, что потом вошло ему в привычку».

И в самом деле, для пушкинского поколения романтическое обаяние личности Дениса Давыдова проистекало не только из его боевой героики, но и из искрометной, насыщенной страстями и удальством поэзии, впервые в нашей литературе воспевшей с такой художественной силой русское гусарство, славное боевое офицерство с его пусть и богемным образом жизни, но зато полным неприятием светских условностей и мелочной регламентации казарменного быта.

Разве мог удержаться Пушкин и не прочитать при встрече с Давыдовым выученное наизусть знаменитое послание «Бурцеву»:

Бурцев, ёра, забияка,
Собутыльник дорогой!
Ради бога и... арака
Посети домишко мой!
В нем нет нищих у порогу,
В нем нет зеркал, ваз, картин,
И хозяин, слава богу,
Не великий господин.
Он — гусар и не пускает
Мишурою пыль в глаза;
У него, брат, заменяет
Все диваны куль овса.
Вместо зеркала сияет
Ясной сабли полоса:
Он по ней лишь поправляет
Два любезные уса...

Трудно сказать, чего более в этих ярких, запоминающихся стихах — искренности или позерства, подлинной демократичности или модного тогда фрондерства, но, вне всякого сомнения, велика была их популярность.

Его стихи будоражили умы современников и потому, что в них было нечто, уже в XX веке получившее название «нонконформизма». Любопытно отметить, что стихи «гусарского» цикла отличаются своеобразным переплетением двух различных тенденций. В них и психологическое бунтарство против бездушия государственного бытия с его имущественно-социальным цензом, и господствовавший одновременно с этим в среде русского офицерства патриотический энтузиазм, и готовность к самопожертвованию при выполнении долга.

Жизненная энергия лирического героя Дениса Давыдова, его душевное здоровье и независимость характера замечательны. Отсюда и хладнокровие в минуту опасности («Его любовь — кровавый бой»), и презрение к власти богатства:

Мои все радости в стакане,
Мой гардероб лежит в ряду,
Богатство — в часовом кармане,
А сад — в Таврическом саду.

Даже любовные неудачи, измены не могут поколебать его внутреннего спокойствия, основанного на неожиданном слиянии эпикурейства и стоицизма:

Неужто думаете вы,
Что я слезами обливаюсь,
Как бешеный кричу: увы!
И от измены изменяюсь?
Я — тот же атеист в любви,
Как был и буду, уверяю;
И чем рвать волосы свои,
Я ваши — к вам же отсылаю.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.