Здесь любовь (нет, надо с большой буквы — Любовь) понимается еще шире. Надежда на жизнь, сама жизнь связываются с любовью, зависят от нее, равны ей — и только ей. Любовь — бессмертие...

«Влюбленные не умирают» — так устанавливает поэт связь между любовью и жизнью, вечной жизнью.

В комнате у Сельвинского висит пейзаж, изображающий Коктебель. На пейзаже надпись: «Илье Сельвинскому, поэту-оркестру». Пейзаж и надпись принадлежали Максимилиану Волошину.

Поэт-оркестр. В этом определении выявлена одна из главных и характерных черт поэзии Сельвинского — многоголосие. От эпиграммы до эпопеи, от карандашного наброска до монументального полотна — таков диапазон художника. Голос его иногда повышается до ликующего звона:

Вдохни ж эти строки! Живи сто лет —
Ведь жизнь хороша, окаянная!
Пускай этот стих на твоем столе
Стоит, как стакан океана.
Порой это певучий бас:
Здесь много дней солнца нет.
Здесь край ледяной синевы...
Здесь живут голубые песцы,обаятельные, как вы.
Здесь под перьями зари,чернеющей на лету,
Гренландский медведь с жировым горбом
идет в Россию по льду.

А бывают и нотки удивительной мягкости и даже приглушенности:

Вот она, моя тихая пристань,
Берег письменного стола...

Все это разнообразие палитры существует, однако, не само по себе, как демонстрация поэтической удали, а прежде всего выражает многосторонние жизненные интересы художника. А если заглянуть еще глубже, то все, вместе взятое, передает напряженную жизнь, кипение страстей человека нашей эры.

В поэзии Сельвинского мы отчетливо слышим гул от столкновения двух эпох. «Мы — переходники» — эта старая характеристика Сельвинского, данная поэтом своим современникам, не потеряла свежести и значения. Рубежность, переходность, промежуточность определили главное в Сельвинском. Острое чувство времени. Желание изобразить не столько установившееся, сколько самое становление, борьбу, вызревание, процесс.

«Стихия писателя — совесть», — говорит Сельвинский. Там, где у искусного версификатора видна только волшебная техника, у настоящего поэта пламень совести прожигает словесный покров. Тогда слово светится изнутри. Поэт говорит: «Слово для нас — это искра солнца». Ему хочется дать миру «средь горьких дымищ» атомного века «видение чистой души».

Он чувствует время, слышит его поступь.

Тихо-тихо идут часы,
За секундой секунду чеканя:
Четвертушки бумаги чисты,
Перья дремлют в стакане.
Как спокойно. Как хорошо.
Взял перо я для тихого слова.
Но как будто я поднял ружье:
Снова пламя, видения снова —
И опять штормовые дела,
В тихой комнате буря и клики.
Берег письменного стола,
Океан за ним — тихий. Великий!

Это уже не «стакан океана», стоящий на столе. Это постоянное ощущение в работе неутихающих, грозно вздымающихся волн океана жизни. Возможно, это и есть то главное, стержневое, что воспитал в себе Илья Сельвинский на протяжении всей своей жизни.

С годами, с течением времени Илья Львович все больше, все острей думал о рубеже жизни и смерти, о той зыбкой полосе отчуждения, которая еще недоступна человеческому знанию. Именно в эту пору все чаще у нас стало произноситься леденящее душу слово «реанимация». Потом и оно стало бытом.

Любой разговор Илья Львович неизменно поворачивал к теме «жизнь и смерть» и требовал от собеседника прямоты. Эта тема все настойчивее проникала в его произведения, прежде всего в лирику. Характерно, что одна из поздних книг называлась «Влюбленные не умирают». В дневниках Сельвинского военной поры находим проникновеннейшие записи. 3 ноября 1941 года: «Дело в том, что человек все, в сущности, делает в первый и последний раз. И это очень грустно. Это единственное, что не дает счастью осуществиться, даже если оно созрело».

Осуществиться! Вот чего добивался художник.

Наследие Ильи Сельвинского велико, но оно плохо изучено и плохо издано. Читатель фактически лишен возможности объективно судить о поэте. Вот почему, не знакомый непосредственно с произведениями поэта, читатель может поверить невежественным и необоснованным суждениям Е. Евтушенко, напечатанным в таком популярном журнале, как «Огонек» (№ 44, 1987).

Лирик, эпик, драматург, эссеист, переводчик, воспитатель молодежи, Илья Сельвинский еще ждет своего читателя. Он и сам говорил об этом:

Дни мои — только кануны,
Время мое — в грядущем!

Это написано в 1958 году, тридцать лет назад. В нашу эпоху это огромный срок. Есть над чем задуматься.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.