«Горе на радость выменяй»

С самого начала литературной деятельности поэт отдавал свои переживания героям произведений, и его лирика властно входила в эпос и драму, как теплое течение Гольфстрим входит в северные воды. Без этого высокого градуса лирической взволнованности невозможно ни рисовать картины истории, ни создавать впечатляющие характеры.

В своей теоретической книге «Студия стиха» Сельвинский пишет о том, как лирика, входя в эпос, помогает ему и закрепляет его в сердце читателя. Он вспоминает образ Пимена в пушкинском «Борисе Годунове». Сквозь этот образ, замечает Сельвинский, Пушкин дал выход своему лирическому волнению. «Если бы поэт не сочувствовал Пимену, если бы не думал, что и он, Пушкин, свидетель кровавых преступлений современных ему царей, тоже своего рода летописец, тайно беседующий через головы современников с грядущим поколением, он не смог бы с такой убежденностью написать этот монолог: «Еще одно последнее сказанье...»

Углубившись в уроки Пушкина, Сельвинский здесь же очень определенно говорит: «...трагедия превращается в драмодельщину, а эпопея в стихоплетство, если они не согреты дыханием лирической стихии. Лиризм — душа поэзии».

Его зоркость поразительна. Он замечает то, мимо чего проходят остальные. Зоркость его не только от природы. Он тренировал свой глаз.

«Гадюка льется в норку пестряка» — это из стихотворения «Кокчетав» (книга «Казахстан»). Энергия глагола «льется» такова, что служит одновременно и изображенной здесь гадюке, и подразумеваемой струйке воды. Читатель видит образ не в статике, а в динамике. Не на фото, а в кино.

Творчество Сельвинского полно таких находок. Они относятся не только к вещам или животным (тигр выступает, «всем телом западая меж лопаток»), но и к человеческим характерам. И ценны они именно тем, что идут от живого наблюдения.

Беру, к примеру, широко использованный поэтами разных эпох и направлений образ тумана. Сельвинскому, «влюбленному в туман Блока», поэту с хищным глазомером, вовсе не кажется, что воздух сер:

Туман пронизан оранжевой искрой.
Он золотился, роился, мигал,
Пушком по щеке ласкал, колоссальный,
Как будто мимо проносят меха
Голубые песцы с золотыми глазами.
И эта лазурная мглистость несется
В сухих золотинках над мглою глубин.
Как если б самое солнце
Стало вдруг голубым.

Эту живописную манеру не спутать с другой, как не спутать Врубеля с Нестеровым, Ван-Гога — с Писарро. Сельвинский не любит мнимопоэтические туманности и стремится находить точные образы и определения:

В метели чаек высится парламент,
Углами проступая сквозь туман.

Мысль всегда краеугольным камнем выпирает из стиха, в какую бы он ни был окутан полумглу.

О емкости образа. «На берегу зари» — это до такой степени точно и емко, что означает одновременно и место действия, и время, и картину (заря напоминает контуры озера). Прозаику нужно в несколько раз больше слов, чем поэту, чтобы охарактеризовать и уплотнить в образе одно и то же явление.

Лирика Сельвинского полна ощущений и переживаний, которые никогда не были даже мысленно обозреваемы предшественниками. Кому из поэтов приходилось, подобно находившемуся в Арктике Сельвинскому, ощущать такое:

Опять туман. Недвижный. Мы не смеем
Ни крикнуть, ни смеяться. Все во сне.
И вся окрестность кажется музеем
Античных статуй, спящих в тишине.
Или видение китов, появившихся в океане:
Попыхивали струйчатые взрывцы,
Как бы от разрывающихся пуль.

Нужны были первые, еще не побывавшие ни в чьих руках слова для передачи этого видения. Но за видением следует и понимание его. Кит в океане:

А кит метался делово и пылко!
И вдруг открылась грубого грубей
Свирепая китовая ухмылка
С затерянным глазенком на губе.
Я увидал не просто облик зверий,
А лирику, прогретую сквозь даль,
Какую-то интимную деталь
Мильонолетья допотопной эры;
И тут неукротимое сознанье,
Что это ведь не Брэм, а наяву,Ч
то в полынье, где я сейчас живу,
Живет и это странное созданье,
Что мы с ним — современники, но он
Глядит из прамильонного былого,
А я гляжу из будущего — слово,
Перед которым тоже прамильон...

Сельвинский стремится передать свободу размышления в стихе, психологически близкую к разговорной речи поэта и очень приближающую новую действительность к нашему восприятию.

Внимательный читатель оценит кисть поэта, рисующую медведей и тигров, песцов и нерп. Любовь к животным носит у Сельвинского вполне определенный характер. Это восторг перед животным миром. Это воистину поэтический Брэм. Пронзительная любовь к жизни, ко всему живому, боль за это живое чувствуется на многих, очень многих страницах Сельвинского.

Стихия лирики Ильи Сельвинского — любовь к женщине. Это для него нерв поэзии, синоним лирики вообще. По тому, как выражена у поэта любовь к женщине, можно судить о характере самого поэта.

Да будет славен тот, кто выдумал любовь
И приподнял ее над страстью:
Он мужество продолжил старостью,
Он лилию выводит среди льдов.
Я понимаю: скажете — мираж?
Но в мире стало больше нежности,
Мы скоро станем меньше умирать:
Ведь умираем мы от безнадежности.