— Отчего так трудно дался вам Ван Гог? — спрашиваю Брянцева.

— Это очень «неудобный» для нас, реставраторов, художник. И по манере письма, и по тому, на чем он работал. Видите ли, обе картины были написаны на джутовом основании, а такой холст быстро ветшает. Но откуда у бедного Ван Гога деньги на прочные, но более дорогие льняные?

Короче, мне надо было приклеить обе картины к новым холстам. Для этого сначала следовало законсервировать живопись. Дело это в принципе простое, но кропотливое. Осетрово-медовым клеем смазывается небольшой, в пять — десять квадратных сантиметров, кусочек картины, покрывается в несколько слоев папиросной бумагой. Поглаживая это место теплым утюжком, можно добиться, что клей заполнит трещинки, проникнет на всю глубину красочного слоя и грунтовки. И когда от тепла влага испарится, краски окажутся связанными между собой и с грунтом. Потом я растянул картину на раме и провел консервацию тыльной ее стороны. Далее полотно было наложено на проклеенный и отшлифованный новый льняной холст и прижато к нему на специальном вакуумном столе.

Когда оба холста хорошо «схватились», осталась самая занудливая, чрезвычайно трудоемкая и исключительно утомительная работа, настоящее испытание внимания и нервов: удаление клея и грязи с поверхности живописи. Когда я укреплял красочный слой, клей проник во все трещинки, между слоев краски, и теперь каждый мазок оказался покрытым высохшей желатиной. И вот предстояло снять и ее, и все предыдущие наслоения грязи, накопившиеся за долгую жизнь картины. Работать пришлось с пятикратной бинокулярной лупой — «намордником». Вываривал в воде бамбуковые и сосновые щепочки и горячими протирал мазки, снимая таким способом хоть чуть-чуть, желатины. Затем на те же щепочки наворачивал ватные тампончики, мочил их в горячей воде, тер о «Детское» мыло и опять отмывал живопись от желатины и грязи. И так каждый мазок, со всеми их, мазков, изгибами и скульптурой. Под конец дня голова раскалывалась от боли... И так полгода изо дня в день. После реставрации полотен Ван Гога я много месяцев старался брать работу, не требующую напряжения зрения.

Жизнь с Эрмитажем

И настало воскресное утро, когда я снова встретился с Пиотровским. Спросил Бориса Борисовича, правда ли, что еще пионером он занимался в школьном историческом кружке при Эрмитаже.

— Не совсем так. Я действительно впервые попал в Эрмитаж лет четырнадцати, но никаких кружков тогда не было. «Заболел» Древним Египтом я раньше, еще на «Крыше».

— Где?

— На «Крыше». Так раньше назывался — да и сейчас называется — ресторан под стеклянным куполом гостиницы «Европейская».

Мне придется сделать небольшое отступление. Не возражаете? Мои родители по профессии — педагоги. Отец вел курс математики и механики в высших учебных заведениях, мама — гуманитарные науки. В 1915 году отца перевели в Оренбург. Там нашу семью и застала революция. Когда в 1919 году из Оренбурга были выбиты белые, отец вернулся в Питер и через год вызвал к себе и нас.

В стране свирепствовал голод, и всю дорогу — а ехали-то целый месяц — пришлось питаться только припасенными сухарями да морковным чаем. И вот после месяца голода и холода мы попадаем в нереальный мир: ковры, зеркала, хрусталь, бронза. Отец поступил преподавателем в карантинно-распределительный пункт для беспризорных детей, и нашей семье выделили там, в бывшей гостинице «Европейская», двухкомнатный «люкс» на втором этаже. Все сверкает, блестит, потрясает. Беспризорники и их учителя живут в номерах, «школа» разместилась в бывшем ресторане. Через его огромный зал со стеклянным куполом были натянуты канаты, на них повесили персидские ковры, поделив таким образом всю площадь на отдельные «классы». Во время уроков ученики восседали в роскошных креслах за ресторанными столиками. Ковры, по идее, должны были глушить шум. Но в «классах» и так было тихо. Необычная обстановка повергала бывших бездомников в состояние шока. Вчерашние карманники и шпана тут не хулиганили и не воровали. В одних «классах» с ними учились и дети преподавателей.

Герберт Уэллс, посетив нашу школу, был потрясен увиденным.

Однажды наша учительница истории Наталья Давыдовна Флиттнер принесла на урок настоящие древнеегипетские вещи и среди них ушебти. Эти магические фигурки в виде мумий или людей с кирками и мотыгами египтяне помещали в погребения. По их верованиям, ушебти должны были замещать умершего на работах в загробных полях Осириса. Тогда я и увлекся Древним Египтом, стал много читать о нем, решил изучить иероглифы, чтобы понимать эти загадочные письмена. Получив свидетельство о среднем образовании, я поступил на историко-лингвистический факультет Ленинградского университета.

Еще до окончания университета я был принят на работу в Институт материальной культуры и выбрал научной темой древнее государство Армении. Эрмитаж в те времена был закрыт для молодых сотрудников. Но вскоре директором стал Борис Владимирович Легран, который сразу пригласил на работу большую группу молодых ученых, меня в том числе. С тех пор я работаю здесь...

«С тех пор» — это пятьдесят три года из семидесяти шести лет жизни. А если прибавить время занятий в школьном кружке, то получится более шестидесяти. Практически вся жизнь с Эрмитажем. А последние двадцать лет на посту его директора. Удивительная верность делу и месту работы. А может быть, просто точность выбора профессии?

К лету 1941 года Пиотровский закончил докторскую диссертацию «История и культура Урарту», однако война спутала все планы.

— С ее началом, — вспоминает Борис Борисович, — многие работники Эрмитажа были мобилизованы в армию, а когда фронт приблизился к Ленинграду, большинство оставшихся записалось в ополчение. Отпускали, разумеется, не всех, потому что и здесь нужны были люди для эвакуации музейных ценностей в тыл страны. Работали буквально круглые сутки. Успели отправить два эшелона с фондами первой и второй категории. Третий состав уже не смог прорваться на восток: немцы перерезали дорогу. Вернувшиеся экспонаты пришлось укрывать в Ленинграде.

Как музей Эрмитаж был закрыт, ведь залы были пустыми, на стенах оставались только рамы от картин. Немцы начали методичный обстрел и бомбардировку города. За время блокады на Эрмитаж упало 32 снаряда и три авиабомбы. Правда, они оказались небольшого калибра, но все-таки нужно было быть готовыми ко всему. Все немногочисленные наши сотрудники были расписаны по боевым постам. Я, например, являлся заместителем начальника противопожарной обороны. В перерывах мы продолжали свои обычные дела: следили за сохранностью помещений, оставшихся экспонатов, вели научную работу. Жили тут же, в Эрмитаже, так как от голода не хватало сил ходить домой.

В архиве музея сохранились приказы директора Государственного Эрмитажа академика Иосифа Абгаровича Орбели, которые он подписывал в ту тяжелую пору. Приведу один, на мой взгляд, наиболее ярко иллюстрирующий состояние духа блокадников:

«Приказ № 251 23.9.41.

Ввиду проявления рядом сотрудников Эрмитажа упорства и нежелания спускаться по сигналу воздушной тревоги в убежище объявляю, что укрытие в убежище для сотрудников Эрмитажа, не занятых на постах и не выполняющих срочного задания своих руководителей, является не правом, а обязанностью и что в случае нарушения настоящего приказа я буду вынужден увольнять сотрудников независимо от их служебного положения, стажа и ценности.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.