Нет, уж больше «вятский медведь» в европейскую берлогу не ходок!..

А в Елабуге и впрямь уйма грибов и пропасть раков: ходят за лесами грозы, собираются над Камой и проливаются в урочный час обильными ливнями. И в положенный срок бьют в доме часы: кукушка прокукует, перепел подтвердит, что чай пить пора — из самовара, в широких расписных чашках, душистый, с малиновым листом, а в жару и квас из погреба, холодный, зубы ломит... Да что там чай, квас, когда за Камой такие дали раскинулись, такая бескрайняя синь уходит в дымке за горизонт, а по эту сторону сосновый бор шумит: омытый ливнем, светится весь и зовет призывно!..

Который уже год приглядывает Иван Иванович это местечко... Тропинка людская в белых потерялась мхах; там, где родник из-под кручи ручейком побежал, зазвенел, по-птичьи звонко-гортанно гулюкая на перекатах, натоптан влажный песок тяжелым широкопалым следом — «хозяин» ходил медку поискать. Но, привычный к вятским глухоманям, без опаски идет Иван Иванович к тому месту, где приладит «шишкинский» свой — два аршина на два — подрамник прямо на сухую березу, подпертую упавшей осинкой, а сам умостится на вывороченном пне в «кресле» из сучьев и мхов — писать ему тут не один час, не один день. Правда, в таком лесу, в завершенной этой красоте композицию сочинять как будто бы и не нужно: глянь этак повыше, пониже, чуть-чуть сбоку — сама отыщется, да еще такая отыщется, что, глядя на картину, перешагни только край рамы. как упавшее поперек тропы дерево, и ты в лесу. Да в каком лесу!.. Янтарь с зеленью и с охрами, с охрами такими разными и богатыми в оттенках, каких художнику не выдумать, какие в елабужских только лесах светят. Да и сосен таких нигде он. походивший по земле, не видывал — прямые, темно-бурые в подножье, светлеют, золотятся стволы к середине и почти растворяются цветом под сумраком кроны, перекрывшей купол неба полупрозрачным зеленым сводом... Упаси бог тут мудрить, выдумывать, присочинить малую малость, оставить, оставить нужно все как есть, только бы приблизиться к этой правде и выразить, выразить!.. С названием тоже мудрить не нужно — «Сосновый бор». Вот только (потому как нигде больше такого быть не может!) сказать точнее: «Сосновый бор. Мачтовый лес в Вятской губернии» — и только год поставить...

Богат, ох как богат был этот 1872 год в русском пейзаже!.. «Мокрый луг» Федора Васильева, с несравненным его, невиданным до той поры тончайшим лиризмом, проникновенно-печальные, самые сокровенные струны души тронувшие «Грачи» Саврасова и эпическая мощь шишкинского «Бора» — три сильнейших голоса запели одновременно, как три главные темы в многозвучной симфонии русской природы.

Речь шла уже, конечно, о школе отечественного пейзажа, которой прежде в нашем искусстве не было. Причем школе настолько своеобразной, что о каких-либо иноземных влияниях не могло быть и слова. Самобытность ее искать нужно в истоках глубинных, в пластах национальных. Для русского человека и для художника истинно русского природа не предмет любования, но часть его жизни, а если хотите, сущности самой его души, и потому ни в каком другом виде изобразительного искусства не проявилась так полно душа народа, как в русском пейзаже.

Лиризм Васильева, печаль Саврасова, эпика Шишкина... Можно, конечно, сказать, что в полифонической этой симфонии один голос дополняет другой. Можно заметить также и то, что блистательный Васильев, глубокий Саврасов почти не коснулись баснословно могучего явления нашей природы — русского леса. Но надеюсь, не умалим мы и не обедним талантов Васильева и Саврасова, предположив, что тему эту миновали они потому только, что был здесь Иван Шишкин, а, говоря словами Стасова, «это его царство, и тут он не имеет себе соперников, он единственный».

Пусть, однако, останется это нашим предположением, подтвержденным, впрочем, авторитетом современника. Но подумать следует вот о чем — о предназначении художника и об истоках, его питающих. О том самом роднике, который всему начало.

Мог ли Шишкин пропеть другую песню, мог ли талант его повернуться к иным красотам природы? Вопрос не риторический. Шишкину в упрек ставили недостаточную яркость палитры. Возможно, была в этом известная доля истины. Но вот что интересно: крымские его пейзажи при всем блеске исполнения, эпической даже монументальности не излучают того внутреннего тепла, которое исходит даже от мрачного «Оврага в еловой роще» или Лесной глуши». Здесь, в Крыму, он выжидал пасмурных дней, неброских красок своей родины, писал Чатыр-Даг в тот час, когда вершины его скрывали тучи с севера, а потом забирался в горы только для того, чтобы отыскать северную сосну, ту, которая хотя бы отдаленно похожа на родную, елабужскую...

И не потому ли было так, что елабужский этот родник вскормил его, дал силу на всю жизнь и не иссяк до последнего часа?!

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.