Елабужский родник

Но тут, впрочем, читатель вправе остановить автора вопросом: не основывается ли пристрастие к этому герою более на литературных реминисценциях, чем на фактах? Нет, на фактах, и только на них.

Вот передо мной книжечка — «Практическое руководство к построению разных мельниц. Составил И. В. Шишкин». Раскрываю другую — «Труды 1-го археологического съезда в Москве. 1869, 11, М. — «Исследование Чертова городища близ Елабуги. Соч. И. В. Шишкина». Еще одна — на заглавном листе после слов «История города Елабуги» и «составил Ив. Шишкин» читаем: «На память добрым и благотворительным моим согражданам». (Заметим: не «на добрую память», а «на память добрым» — в этом весь Иван Васильевич!)

Книжечки, как видите, по нынешним временам редчайшие. А вот уж и совсем раритет — неизданная, хранящаяся в архиве рукопись «Жизнь елабужского купца Ивана Васильевича Шишкина, написанная им самим в 1867 году». Надеюсь, читатель извинит пространность цитат из нее хотя бы уже потому, что содержание и своеобразие слога не только положат верный свет на образ автора, но и дадут многое для понимания натуры главного героя нашего рассказа и «странного» поворота его судьбы. Цитирую:

«По вступлении в службу (речь идет об избрании его в 1832 году городским головою. — А. Н.) я искал средства и возможность снабдить город водою, которой чувствовался большой недостаток. В то же время в одном овраге загородном показался маленький ключик. Я его осмотрел и вознамерился привести его трубами в город... Но никто не надеялся, чтобы можно провести воду Туда, где ее нет (потому что тогда о таковых делах не только не ведали. даже не слыхали), и потому никто не согласился делать пособия. Тогда я и решился устраивать собственным счетом...»

Поясним: водопровода не знала тогда ни ближайшая Казань, ни губернская Вятка. О трубах железных и помину, конечно, не было. Иван Васильевич нашел способ ошкуривать лиственничные бревна, проделывать в них отверстия равного диаметра, прочно скреплять деревянные трубы и укладывать в канавы. Завершалась эта система хитроумно устроенным на городской площади фонтаном, и «этим устройством ограничились мои собственные издержки, которые мне стоили 1600 руб. ассигнациями»...

Дело сделано — на радость и пользу «благотворительным согражданам», но вот какую не упустим здесь подробность: эти самые тысяча шестьсот ассигнациями был весь наличный капитал Ивана Васильевича. И что же? За голову схватился? Жаловался? Ничуть. Торговля хоть и худо шла, а пока что капиталец небольшой, но давала. Прикопив малость, принялся Иван Васильевич за другое дело, и опять общественное. За постройку церкви заломил заезжий подрядчик столько, что городской казне не поднять, а из богатых елабужских купцов доброхотов помочь не сыскалось. Дальше Ивану Васильевичу слово: «Поэтому постройку церкви и колокольни принял на себя и выстроил с небольшим убытком».

Нет, вы подумайте: «предприниматель» радуется тому, что невелик убыток! Вот так...

Хотя и провел всю жизнь Иван Васильевич в делах денежных, но, натура артистическая, в оных, скажем мягко, не преуспел, оттого, что был, как говорится, большой мастер из рубля полтину делать, и, чтобы не длить далее, скажу: после очередного «предприятия» пришлось Шишкину из второй купеческой гильдии перейти в третью, да и тут не долго удержался — выписался в елабужские мещане. Жил в трудах, а на досуге читал Плутарха, «Жизнеописания великих мужей». Книга эта — в старинном переплете, с золотым тиснением на корешке — и лежала теперь на письменном его столе...

Вижу сам, надеюсь, и читатель чувствует, что образ этот требует отдельного рассказа. Но, согласитесь, надобен здесь художник, глубоко чувствующий русскость и народность типа, так что не зря, пожалуй, и помянут был нами Лесков. Ну а мы — худо ли, бедно — если пространным этим отступлением об отце оборотили читателя к истокам натуры главного героя нашего рассказа, то с чистой совестью поставим здесь точку. Разве что спросим напоследок: мог ли сын такого отца пойти по чиновной или купеческой части?!

Второе, так сказать, действие сыновнего неповиновения Иван Васильевич мог уже предвидеть — к тому все и шло.

Портретов родных, знакомых, пейзажных рисунков, сделанных наивной, но явно не бесталанной рукой, в верхней каморке шишкинского дома собралось уже достаточно, когда объявилась в Елабуге артель московских иконописцев. Был среди них выученик Строгановской рисовальной школы Иван Осокин. Рисунки юного тезки ему, видимо, приглянулись — у Шишкина появились настоящие краски и кисти. Но точку последнюю поставил рассказ Осокина о недавно открытом в Москве Училище живописи. И, как тогда, среди ясного неба гром:

— Я, маменька, в Москву поеду. Художником быть хочу.

И, как тогда, Дарья Романовна в слезы:

— Пропали Шишкины!.. Никогда в их роду художников не бывало! Одумайся!

Иван же Васильевич поглядел на сына, помолчал и приказал собираться в дорогу:

— Коли решил твердо, пускай едет.

Стояла осень 1851 года.

Не знаю, достанет ли у нас воображения представить себе этот эпизод жизни будущего художника. Представить и осмыслить.

В Москву приезжает юноша из глухой российской провинции, из той самой Елабуги, где не то что выставок — картин путных не видывали, а событием было, когда являлся на ярмарку заезжий немец и показывал в балагане одну картину как диковину... И вот этот самый юноша, с таким вот, как теперь бы сказали, «культурным багажом», в первый же день в Москве попадает на выставку Айвазовского и Лагорио... Ошеломление? Восторг? Конечно. Но какая нужна была зрелость мысли, какая вера в свое предназначение, чтобы при всем эмоциональном потрясении подумать о другом: «Если так хороши на картинах горы и море, то чем же хуже наши леса и поля!..»

А предназначение как бы само собой определилось в первый же год его в училище. На оборотной стороне классных штудий с гипсов рисовал Шишкин пейзажи. Удивляло, впрочем, не это (гипсы порядком всем надоели), удивляло, что были это не Швейцарские ландшафты и не виды неаполитанских берегов, которые охотно копировались учениками с иностранных гравюр, а простые русские мотивы: ольховый куст в Сокольниках, заросли папоротников в подмосковном овраге или вывороченный корень сосны над тихим ручьем — все то. от чего в те времена отечественное наше искусство ревниво оберегалось. Так, ректор академии Бруни, увидев на эскизе Репина обыкновенный мотив природы, выразил неудовольствие: «Да, но ведь это же совсем живые обыкновенные кусты, что на Петровском растут!» — и предложил Репину сходить в Эрмитаж скопировать для пейзажа какой-нибудь из ландшафтов Пуссена...