Он подходил, старчески шаркая, деликатно откашливался и оглушительным басом тугоухого изрекал неизменное: «Вот видите ли, сударь мой, если лошадь скрипит зубами, это верный симптом невроза...» И собеседник, избранный им, торопливо говорил: «Да, да, Виктор Викторович, вы правы, об этом надо подумать». Едва ли не каждый из людей ипподрома, людей конкура, троеборья, выездки, каждый, имеющий какое-либо отношение к конному спорту, заранее знал, что скажет старик.

А старик с незапамятных пор твердил одно: наше конепоголовье портят спешкой. Слишком быстро и рано приобщают к высокому искусству, а искусства выше, чем вольт, пассаж, пиаффе, чем красивая смена аллюров, старик не знал и не признавал. Спешка же, повторял старик, сопряжена с жестокостью, а нет ничего безнравственней, чем избивать хлыстом чудное создание, не понимающее, чего от него хотят, увечить железом удил нежные конские губы. Он винил, клял, обличал, как живого, всеми давно забытого английского циркового жокея Филлиса, которого их высочества великие князья – по недомыслию, гневался старик, по тупому упрямству, свойственному романовской династии, – зазвали в наставники русской кавалерии, отчего проистекли и по сию пору проистекают неисчислимые бедствия. Злые языки утверждали, что старик служил в конной гвардии и у него со злополучным жокеем были личные счеты. Но коли так, следовало предполагать, что ему давно за девяносто, что было бы явным преувеличением.

Солнце стояло в зените над конноспортивным комплексом – неподвижно, влюбленно и жадно. Жар его лучей словно удесятерялся отливом золота, меди, бронзы, серебра, чистого и черненого, от конских тел, начищенных коноводами. Сиял мелко сеянный песок площадок. Сияли белоснежные, под стать березам соседней рощи, жилеты и бриджи всадников – ввиду жары разминались они налегке, отдав фраки берейторам. Подбористые конноспортивные дамы, декольтированные донельзя, лишь носики клочками газет залепив, обмахивались стартовыми протоколами, обсуждали посадку и экстерьер. Все было пестро, празднично. Рев и выхлопные газы тяжелых грузовиков, тащивших по шоссе сборный железобетон на стройку нового московского района, непонятным образом таяли и никли, не достигая этого оазиса.

Минуя начальственную группу – с одинаково выпяченными стальными животиками под одинаковыми летними казенными пиджаками, – Виктор Викторович проследовал прямиком к конюшням. Начальственная группа понимающе и неприязненно покосилась издалека на дерматиновую папочку, прижатую стариковским локтем, справедливо угадав в ней очередную бумагу, составленную точно, вежливо и ядовито. У ворот в конюшни рвением кого-то из начальственной группы был поставлен милиционер – не пускать посторонних. На сей раз то был старшина Филиппченко, списанный из милиции ввиду ревматизма: он сделал четкий шаг в сторону и взял под козырек. Виктор Викторович привычно коснулся козырька белой кепки: «Здравствуй, Филипок, растолстел ты, голубчик». «Дак, товарищ генерал-майор, который год в седло не сажусь». «Ходить надо больше. – Старик вздернул седую эспаньолку. – Мне ездить тоже здоровье не позволяет, но хожу».

После яркого полудня длинный конюшенный коридор казался полутемным. Пахнуло сладковатой духотой лошадиного жилья, привычные звуки которого – похрапывание, похрумкивание, мягкий перетоп – означали молодость, означали жизнь. Ему был знаком каждый стоящий в денниках, а если и новичок, то линиями шеи, морды, чем-то вовсе неуловимым напоминал отца или мать, и старик шел словно по родному дому. Суровый приконюшенный пес, традиционно и бесхитростно именуемый Шариком, почтительно сопровождал его.

Ему покланялся соловый Фестон, конь хитрый, себе на уме, талантливый и избалованный. С детства приученный, если дают лакомство и спрашивают « Хочешь еще? », кивать в знак согласия, Фестон так и вырос попрошайкой. «Аза что, братец? – Старик с притворной строгостью надвинул брови-кусты на влажные от умиления сизые глазки. – Ты, Федя, лентяй большой, вот что я тебе сказку. Надо еще поглядеть, как отъездишь».

Он приложил руку к решетке стойла вороного Пожара – тот прижался теплым храпом, кроткий, как и все многочисленное потомство знаменитого Портрета. «Любит вас, слушайте, Виктор Викторович, – сказал, подходя, его хозяин, черноусый Ахмеров. – Никого не любит, как вас, меня так не любит. Наверное, слово знаете». «Вы бы, голубчик, ему проточину подчернили по краям, – посоветовал Виктор Викторович, имея в виду белую черту вдоль морды. – Широковата. Неэстетично ». « Как рекомендуете, сделаем », – снисходительно согласился Ахмеров. «Жженой пробки возьмите». «Обязательно возьмем».

У одного из денников плакала девушка, зло грызя кулак. Когда старик приблизился, она круто отвернулась, но он, не зная имени, угадал ее по осанке. Кажется, она была из конюхов, чью-то, кажется, лошадь проезжала здесь однажды поутру, и он привычно отметил про себя, что у девушки такая повадка, такая посадка, какая только природой дается – не тренингом.

Узнал и коня – разве мог не узнать? Боже мой, сколько с ним,связано! «Артюша, – шепнул себе под нос, – я-то думал, ты давно в заводе». Арктур, краса тракененской породы, идеальной для выездки, – десять лет назад в его седле стал чемпионом мира один наш всадник, и Виктор Викторович, тогда известный международный арбитр, сам нанизал на оголовье Арктура нарядную бело-красную розетку. Шесть лет назад всадник был уже другой, а гнедой в самом своем цвете и соку еще больше поражал совершенством статей и свободой движений. В сущности, он выполнял все то же, что другие – ну, точней, скажем, отчетливей, парадней, – но не этим покорял. Шагал ли, галопировал или застывал, словно на пьедестале, в нем видна была радость артиста. «Этот крэк стоит столько золота, сколько он весит», – сказал тогда Виктору Викторовичу известный иностранный банкир и наездник. «Нет золота, чтобы оценить великое сердце». – возразила старая графиня с талией гимназистки. «Шо воны гуторят?» – спросил Виктора Викторовича седой буденновец, берейтор Арктура, и, выслушав перевод, одобрил графиню: «Ото ж мудрый бабец».

Старик знал, что Арктура еще год назад собирались выбраковать по возрасту. «На колбасу пора», – беспардонно высказался один из руководящей группы. Виктор Викторович побелел: «Негодяй!» – тот обратил все в шутку, опасаясь хоть отставного, но все-таки генерала.

Но знал старик, чего не знали другие.

Лет... – сколько же лет назад это было? Восемнадцать, должно быть, если сейчас девятнадцать коню – Виктор Викторович отправился в один из южных

конезаводов по делам, как в старину говаривали, ремонтерским: за лошадьми. И начкон, давний знакомый, пожаловался: не знает, что делать с одним жеребенком. Почитай, неделю не ест, сатана. Сначала вопил, а теперь едва хрипит. Мамку зовет.

Жеребенка звали Арктур. Кобыла Тина имела на воспитание взгляды домостроевские: пока она хрумкала свой овес, чадо обязано было стоять носом в угол – иначе трепка – и лишь потом допускалось к вымени. Но когда маток с сосунками пускали в леваду и застоявшаяся Тина, былая прыгунья-рекордистка, брала в галоп, широченным махом одолевая ямы и колдобины, Арктур изо всех силенок тянулся за ней, лишь бы прижаться к ее боку ухом. И когда отбили полугодков, другим хоть бы хны, а этот тоскует и страдает.

Повзрослевший жеребец был отдан в выездку, и Виктор Викторович вспомнил его и угадал, что великое сердце было прежде всего сердцем привязчивым, «отдатливым», как говорят кавалеристы. Отсюда, быть может, а не только от наследственной красоты и благородства движений, пошли успехи Арктура.

И вот он стоит понуро и безучастно, и в сливовидном глазу усталость, и круп, замечает старик, стал костляв, а бока ребрасты. Он стоит, девушка стоит, отвернувшись, Виктор Викторович стоит, теребит бороденку.

– Ну, что делать?! – в тихом отчаянии восклицает вдруг она.

– Как вы сказали? – переспрашивает старик, отогнув вялое ухо.

– Делать мне что, говорю! Мне его дали Средний приз ехать. Упросила, умолила...

– Это замечательная лошадь, – толкует старик, – и вам, голубчик, несказанно повезло. Мягкий повод, легкий шенкель, и он все сделает сам.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.