Двойной приз

Что дальше – в этом вопросе весь человек, для него нет конечного, ему всегда интересно, что будет дальше. Сегодня – что завтра, а потому он не может представить, что завтра его самого не будет. Лошадь, должно быть, не задается таким вопросом, жизнь для нее только то, что сегодня. Кто же из нас счастливей?

– Что дальше? Работал, встречал людей – о, каких я, Таня, удивительных людей встречал! Какой начдив был у меня в гражданскую войну!

– Чапаев?

– Чапаева я не знал. Но, судя по роману, по фильму, он был рубака, был самородок... Мой начдив тоже был самородок, но в ином смысле. Совершенно не военного вида – пенсне, знаете ли, пробор наиаккуратнейший... В прошлом, можете себе представить, преподаватель математики. Но как тонко разрабатывал он стратегию конных рейдов!.. И человек истинно гуманный. Я состоял при нем порученцем, а конь у него был красавец, чистокровный... И однажды сломал ногу. Комполка – молодой казачишка, такой кремень безжалостный, достал «кольт»: «Разрешите, я». А он – нет, и мы с ним, помню, как умели – а что мы умели? – шину накладывали... Но знаете, Таня, помнится, в то время начдив мне и сказал: «Виктор, воевать нам не вечно, а мирного дела у вас нет. Лечить лошадей – чем не дело? Нужнейшее и добрейшее».

– И так вы стали доктором?

– Ну, голубчик, не так уж сразу. Где-то, вероятно, что-то запало, и, как говорится, жизненный поток вынес на этот брег. Если бы мы сразу исполняли советы старших... Возьмем вот вас – что вы здесь делаете? Я распорядился спать...

– А я спала.

– Где же, позвольте узнать?

– В канцелярии. Вы, Виктор Викторович, никогда меня там не замечали, а я машинистка. Я курсы кончала, у меня двести пятьдесят знаков в минуту. Просто ездить домой далеко – в Крекшино. У меня здесь подушка, одеяло – все... А вам я позавтракать принесла: время-то шестой час, может, седлать пора?

...В сторону рощи, в густую синь, опускалась истаявшая луна, а за трибуной желтело, розовело. Прихваченная утренником трава похрустывала под сандалиями старика, холодила сквозь подошвы: не переобулся, забыл.

Арктур поначалу похрамывал. Но постепенно привычное чувство долга брало в нем верх над болью, все шире, все более мерным делался шаг. «Похвали», – командовал Виктор Викторович, и Таня оглаживала крутую шею. «Прибавляй, – командовал он, – попробуй рысь, – командовал он, – не держи повод, отпусти, пойдет!» Конечно, не было в Арктуре прежней покоряющей вольготности маха, он коротил, но так трогательно старался, как только мог, как позволяли хрусткие суставы. По чуть заметному сигналу принимал положение полного сбора, упирался челюстью в повод, маршировал пассажем, гвардеец-ветеран, и Виктор Викторович собственными коленями ощущал, как туго Арктуру высоко поднимать колени передних, одновременно оседая на круп в точном соответствии с международными правилами исполнения сложнейшего элемента – пиаффе.

И только одно у него не пошло – принимание. Как доходило до необходимости вкось, перекрещивая ноги, пересечь площадку, конь делал шаг-другой и останавливался, беспомощно понуря шею. Ни шенкеля не помогали, ни шпоры. Круг, другой, третий проезжала Таня, успокаивая лошадь; было холодно еще, но Арктур от волнения взмок, казался вороным, и клочья пены развесил по губам, и вновь застывал на заколдованном этом месте, жалобно косясь на старика. Старик понимал, что именно здесь острей всего боль в плечевых суставах, понимал, но не мог помочь.

Таня спрыгнула, подошла. «Виктор Викторович, сядьте вы, у вас он пойдет». «Голубчик мой, да я сейчас и не влезу!» «А я на что?» «Да, знаете ли, вот уж чего не приходилось – прибегать к помощи дамы», – пошутил он. Но иного выхода не было. Он решительно подтянул брючный ремень. Ох, как постыдно ловила и не могла поймать стремя непослушная, словно чужая нога! Таня присела, посопела, поднатуживаясь, и он был в седле. Поерзал, то упираясь в переднюю луку, то отклоняясь к задней. Лошади обычно чутко реагируют на такое качание, узнавая по нему неумех, но Арктур даже не переступил. И маленькое чудо случилось с Виктором Викторовичем – тело его само подобралось, пальцы сами разобрали поводья, напряглись локти и икры, и импульс, не зависящий от разума, какой-то подкорковый, который он не смог бы сформулировать ни в одной из написанных им бесчисленных инструкций, побудил коня медленно, осторожно, словно в полусне, занести левую бабку за правую...

Конь работал. Влево хуже, чем вправо – видно, было больней, – но работал, на практике, а не в теории, доказывая себе и всаднику, что старости нет и если в ветшающем сосуде из мышц и костей разбудить задремывающую по временам юность, то она одолеет хворь.

Краем глаза старик вдруг заметил, что на площадке они не одни. Таня заметила это раньше. Подбежала. «Виктор Викторович, вон мой тренер стоит, вы простите, он заругается, что я с вами!» По чести, на ее тренера, на узколобого этого дилетанта, старику было наплевать. Но рядом стоял некто другой. Этого иного назначали, снимали, и вновь он непостижимым для старика образом седлал волну удачи. Его Виктор Викторович знал много лет – еще когда преподавал в Высшей офицерской кавалерийской школе, тот был среди слушателей. Там кто-то в исто конном духе прозвал его Варваром от Вампира и Расправы. Нет слов, он немалого добился в выездке, но чем – хлыстом. И мало уже кто помнил, что однажды он был изгнан из спорта за жестокость чудовищную – за то, что выскоблил слизистую оболочку из углов рта лошади, дабы сделать ее еще чувствительней к боли, которую одну почитал надежным оружием. Мало кто помнил это, но помнил старик. О чем бы он ни писал, оппонентом он видел не столько покойного Филлиса, сколько этого филлисенка, сытого, добродушного, улыбчивого варвара.

Таня попыталась помочь старику слезть, но он ее отстранил и соскочил лихо, как в давности, только удар о землю отдался во всем теле. Он постоял, вроде бы лаская Арктура, на самом же деле на него опираясь, и пошел, изо всех сил крепко дерзка поясницу.

Взобрался на трибуну, пока еще пустую. Мыслей не было – все, что мог, передумал, должно быть, в эту ночь. И задремал, да так крепко, что, пробудясь, не сразу понял, где он. Вокруг было людно, внизу, на манеже, служитель заравнивал граблями следы копыт на песке, из репродуктора слышалось: «Судья у буквы «е» – четыреста пятьдесят баллов, судья у буквы «аш» – четыреста сорок три балла...» Виктор Викторович протер глаза и спросил соседку: «Простите, какой номер отъездил?» Соседка, толстая девочка, презрительно покосилась на старикашку, который проспал все на свете: «Пятый, Ахмеров на Пожаре. Классно работал». «А... – Он сообразил, что не знает фамилии Тани, только стартовый номер. – А третий?» Девочка вперилась в протокол. «Третий – это Алферова? Ее сняли». «Как сняли?» «Как снимают? За нарушение правил. Что же вы, дедушка, спать сюда пришли?»

Спотыкаясь, он кинулся вниз. Здесь толпились, курили, рассматривали результаты на доске, судачили, раскланивались с ним. Но он никого сейчас не узнавал. Он унимал колотящееся сердце. Кто-то положил ему руку на плечо: «Вот такие пироги, Виктор Викторович». Это был тренер Тани- - на диво спокойный. «Какие пироги?» – не понял старик. «С котятами. Мы на вас не в претензии. В вашем возрасте можно позабыть правила. Хоть вы и международный арбитр. Это я должен был помнить, что в день старта только спортсмен имеет право работать лошадь». «Но я же...» «Да, да, мы доказывали, что вы постороннее лицо. Но формально они правы. Да что вы так зажурились? Эта кляча бы и пол-езды не дотянула. Но Татьяна ведь как упрется – кол на голове теши». «Где она?» «А, не знаю». Тренер махнул рукой и пошел, скрипя сапогами, упруго покачивая длинной равнодушной спиной. И старик пошел – в другую сторону, к выходу из комплекса. Как добрался домой, не помнил.

Он слег на две недели, Ляля сама делала ему уколы. Когда он встал наконец, она заметила, как он похудел, как ввалились виски и вены на них сделались иссиня-черными. Он дни напролет проводил на балконе, с которого была видна вся дорожка ипподрома. По утрам, мягко топоча, летели по ней скакуны, пластались вдоль их загривков маленькие жокеи, проносились рысаки, длинно и мерно выбрасывая копыта, уравновешенные ногавками, и наездники, откинувшись в качалках, нет-нет да и приветствовали Виктора Викторовича взмахами перчаток.

Телефон он ставил обок – зять, золотые руки, удлинил шнур, – но звонила лишь Ляля, и он привычно громко басил: «У аппарата». И вдруг однажды в трубке послышался иной голос, веселый: «Виктор Викторович, это Татьяна беспокоит, не забыли? Я что звоню – я спасибо хочу сказать!» Ему в этом веселье почудилось нечто издевательское, в чем был, прямо сказать, резон, и он сурово ответил, что знает свою перед ней вину, хотя не может искупить. «Да о чем вы? Наоборот, благодаря вам меня здесь приняли как родную!» «Простите, как? Не разобрал. Куда приняли?» «Да в команду же! Помните, мы работали Арктура и сам Куделин заметил, что еду я довольно-таки классно. Лошадь мне дали – ну, блеск! Ахалтекинца, буланого, экстерьер – картинка! Ой, как же я помнить, буду вас всегда!» Старик сказал, что очень рад, хотя поморщился, когда она назвала Куделина: имени варвара он спокойно слышать не мог – и спросил, где Арктур. «В заводе. Ох, видели бы вы моего Корнета – влюбились бы! Приезжайте как-нибудь, а?» Он церемонно поблагодарил и положил трубку. И подумал, что все правильно – каждому свое.