Двойной приз

Весь вечер был мрачен, обидел Лялю: она прибежала его кормить, а он отказался от ужина. Но поутру отправился на прогулку, заставив себя спуститься с седьмого этажа пешком. Вернувшись, взялся разбирать библиотеку; усердия, впрочем, хватило лишь на то, чтобы вынуть и разложить книги, а ставить назад пришлось дочери. Однако она ему даже не пеняла на это, потому что радостно отметила про себя: отец наблюдает с балкона тренировку скакунов не рассеянно, как все последнее время, а в бинокль. Да еще и ворчит, что недотепа жокей работает на финише хлыстом с размаха, заставляя лошадь шарахаться, и не в такт: какой это, с позволения сказать, посыл?

В начале зимы Татьяна позвонила снова. «Мы стоим здесь у вас, тренируемся в манеже. Зашли бы, а? Посоветоваться. Только попозже, ладно?» Он догадался, что попозже – это когда не будет тренера, и ответил, что вечерами занят. Но до вечера едва дотерпел.

Конь был и вправду хорош: смоляная гривка и черные чулочки прелестно оттеняли палевость поджарого, но сильного корпуса, а точеная голова истого ахалтекинца была посажена высоко и щеголевато.

«Только нервный», – пожаловалась Татьяна. «А что вы, голубчик, хотите – такая порода. Ахалтекинцы, видите ли, происходят – есть у бедуинов такая легенда – по прямой линии от кобылиц Магомета – Кохейлан, Сиглави, Обейан, Хадбан и Маанеги, но главная суть в том, что предки вашего Корнета жили в семьях арабов наравне с детьми, в шатрах, и питались тем же – лепешками, к примеру, и так же, как дети – не сразу, а понемножку. Он как у вас ест? Правильно, несколько раз, понемножку. Ахалтекинцы чем-то напоминают домашних собак, они ласковые, но капризные, темперамент у них подвижный, и на зло они памятливы, как и на добро. О, как памятливы!»

«Это-то я заметила, – она сказала. – Мы работали пассаж, и он скозлил, а мой тренер приварил его хлыстом, так он две недели от него шарахался». «Таня, – проговорил старик с укоризной, – вы могли бы ударить ребенка за то, что он не понимает, чего от него хотят? Он дважды два не знает, а вы от него требуете какое-нибудь, к примеру, дифференциальное исчисление. Когда вы планируете пускать его по малым ездам?» «Ну... будущим летом». Он нахмурился: «Простите меня, дружок, и поймите правильно. Помогать вам, советовать не берусь. В вивисекции участвовать не намерен. Бесполезно. Бессмысленно».

Она подошла – воплощенная кротость. Прикоснулась к его руке. «Бездарная, да?» Старик усмехнулся: «Не напрашивайтесь на комплименты. Все вы о себе знаете. Еще больше вам наговорили. Вы же понимаете – на вас делают ставку: скорей, скорей! Непедагогично мне вам это говорить, но все во мне протестует. Что делать – берите, пока дают».

Он должен был сразу все порвать, как в неудачной любви, но, как в любви, не смог. Его окаянно тянуло в манеж, и он, бывало, ждал за углом, унизительно прячась, пока не отрулит серая «Нива» тренера. И шел туда и принимался учить. Переучивать.

Бессмыслицу прервала Таня: все-таки ее упрямства старик недооценил. Когда однажды тренер особенно придирался к ней, требуя, чтобы она туже натягивала повод: «Голову на себя, выше голову, где сбор, бестолочь?» – она, подбоченясь, заявила: «А специалисты считают по-другому». «Что считают? – поднял он изумленно-гневную бровь. – Какие такие специалисты?» «А вот такие. Шею, наоборот, надо учить вытягивать. Тогда Корнет в повод упрется естественно, ясно?» «Мне, – сказал тренер, – давно все ясно. Разговорчики давно идут. А я не глухой, как некоторые старые перечники». «Але, не понял», – до чего же наглый был у нее вид, до чего взбеленил он тренера, который хоть и повидал таких молодцов и молодиц и понимал, что без здорового нахальства ни в жизни, ни в спорте ничего не добьешься, но знал и то, что в иной час спортсмена, как лошадь, надо сломать, подчинив его волю своей. «Отставить разговорчики! – рявкнул он. – Рысью марш!» И услышал в ответ то, отчего бывают у таких, как он, беззаветных трудяг даже инфаркты. «Ку-ку, мой птенчик!» – нагло проговорила кандидат в мастера спорта Татьяна Алферова и тронула лошадь прямиком на него.

Виктор Викторович об этой безобразной сцене не узнал – узнав, расстроился бы. Тренер написал докладную Куделину, но тот, все прикинув, счел возможным положиться на естественный ход событий. Загубит Литаев классную лошадь и способную всадницу, тем хуже для Литаева и лучше для тех, у кого он сидит в печенках, а коль – чем не шутит черт – не загубит, опять-таки все путем: Куделин способствует обновлению команды.

Вечерами Татьяна провожала Виктора Викторовича домой. Тащиться потом отсюда на другой конец Москвы, в далекое Крекшино, было, он понимал, тяжко. Однажды предложил: «Поселяйтесь, голубчик, пока у меня. Только вот что родители скажут?» Она отозвалась совершенно как на должное: «Ха! Да весь поселок станет обмирать – у генерала живу!» «Нет, я в том смысле...» «А и в том что? Они же в курсе, что вы старенький». Язык ее был остер и не всегда тактичен, но он относил это на счет ее естественности.

Обветшалая квартира ожила, задышала сквозняками от стремительности движений и, кажется, даже от способа мышления Татьяны, застучала старенькая машинка Виктора Викторовича, на которой энергичная дева, по ее собственному выражению, «лепила халтуру». Старик успокоился, когда узнал, что этот подозрительный вульгаризм означает всего лишь перепечатку за определенную плату дипломов и диссертаций: жиличкой она соглашалась быть, иждивенкой – ни в коем случае. «Ты, папочка, помолодел», – лукаво сказала Ляля. «В доме появилась Дульсинея», – с тонкой улыбкой заметил Глеб. «Ну. скорее, – уточнила Ляля, – Альдонса». Татьяна в соседней комнате барабанила по клавишам, но слух ее оказался чутким: вскоре Виктор Викторович обнаружил, что она листает, слюнявя палец, академический том Сервантеса.

Однажды за ужином она обронила: «Между прочим, сватает меня тут один». «Ну что же, – вздохнул он, – как говорится, совет да любовь». «Еще чего? А Корнета на кого оставим?» «Корнет Корнетом, а любовь любовью. Поверьте, жить и трудиться любовь еще никому не мешала, и если вам встретился хороший юноша, то, быть может, вы позволите мне считаться вашим, так сказать, посаженым отцом». «Хороший юноша перетопчется, – обрезала она. – По крайней мере до будущего лета». «Это почему же до будущего?» – осведомился Виктор Викторович. «А вот проеду Малый приз, тогда поглядим».

После чая, встав и обтерев салфеткой усы и бороду, старик категорически заметил, что торопить коня, натаскивать, делать из него неврастеника он не позволит, и о будущем лете даже речи быть не может: «Либо мои взгляды и моя метода вам подходят, либо прошу не прогневаться». Она фыркнула и умчалась на кухню, откуда вскоре послышался звон разбитой посуды. Она с ее темпераментом ухитрилась за короткое время переколотить половину кузнецовского сервиза, доставшегося покойной Лизе от состоятельных предков-жокеев. Бедняга Глеб, бывая у них, подсчитывал остатки прежней роскоши, кусал ювелирно вырезанные губы, бледнел, качал головой, а Виктор Викторович легкомысленно посмеивался: живым – живое.

Старик покряхтел, пошаркал по кабинету, проследовал на кухню. «Посуду я мог бы помыть и сам, у вас, с позволения сказать, «халтура». «А я обожаю мыть посуду», – не оборачиваясь, буркнула она. «Послушайте, сударыня, что это ещё за «обожаю»? Мне, представьте, даже нравятся некоторые современные выражения. «Поймать кайф» – это ведь точно и образно: именно поймать в себе состояние блаженства. «Но «обожжять» – какой-то лексикон института благородных девиц. Есть хорошее слово «любить». Лучшее слово на свете. Хотя я не представляю, как можно любить мыть посуду». «Ну, дура, ну, вы правы – я дура». «Вы не дура, вы талант, но сладок лишь спелый плод, голубчик».

Она была талантлива, и, несомненно, талантлив конь. Гордец был, не чета доброму Арктуру, который, бывало, едва завидев хозяина, вытягивал губы – целоваться норовил, нежная душа. Корнет же до последнего делал вид, что не замечает приближения Виктора Викторовича и Тани, отворачивался и любимый им черный хлеб с сахарным песком брал словно нехотя, словно одаряя их высшей милостью. «Корнюша, – ворковала Татьяна, – Корнишончик», – а у него на морде отчетливо проступало будто перенятое от нее «Алле, не понял». Зато в работе он оказался не только сообразителен и переимчив, но большой хвастунишка: чуть что слегка затвердит, норовит показать – кладезь был бы для цирка.

Однако Виктор Викторович не спешил. Он добивался от Татьяны полной слитности с ритмом движений коня, непринужденности посадки, совершенной чуткости рук, а от Корнета – широты и легкости шага, при которой копыто словно едва касается песка. Он вспоминал все, что знал, о чем читал, что видел во многих странах, где бывал не в музеях, но в манежах. Мало-помалу в кругах конников пошли слухи об успехах нового дуэта, на тренировки зачастили посетители. «Опять приперлись», – бурчала Татьяна, а Виктор Викторович говорил, что это ничего: артист должен привыкать к публике. Лишь разговоров о том, что пора стартовать Алферовой на Корнете, он не переносил: молча отходил в сторону.

В тот день – когда пришел тот день, когда старик до него дожил, – он взобрался на самый верх трибуны и вооружился биноклем. Слегка дождило, и он то и дело протирал окуляры, а лица, хоть и приготовил платок, не вытирал.

Он дал себе заранее слово, что будет судить ее наистрожайшим образом, в точном соответствии с международными правилами Малого приза «Сан-Георг». Но ему невозможно мешало ощущение, что сам он в седле. Каждая мышца его отзывалась на движение лошади, он инстинктивно напрягал или расслаблял шенкеля, чуть натягивал или чуть отпускал повод. И еще мешало сердце, которое то вдруг с маху ударяло в грудную клетку, то замирало. Он слышал аплодисменты – в ненастье, в будний день здесь собрались одни знатоки, и их редкие, сдержанные хлопки многое значили.

Он не велел себе думать, но думал, насколько легко и вместе с тем четко переходит Корнет из аллюра в аллюр, и корпус его то эластично подбирается, то растягивается на прибавленной рыси, то в принимании изгибается вокруг ноги всадницы, даже с долей кокетства. Кисти рук Татьяны в белых перчатках лежали так покойно, словно ни малейшей натуги не стоило ей управлять Корнетом. Это было то, чего так долго и мучительно они добивались, то, что составляет понятие «класс».

Закончив выступление, она коротким уставным кивком раскланялась с арбитром, но удалилась не по осевой. Нарушая правила, в несколько махов пересекла она площадку и осадила лошадь у заборчика. Точно напротив места, где сидел Виктор Викторович. И еще раз нарушила правила. Сняв цилиндр, что не предписано совершать женщинам, Татьяна низко, до самой гривы Корнета, склонилась перед стариком. Люди оглядывались, ища глазами того, кому посылала привет молодая наездница, и Виктор Викторович, чувствуя на себе общие взгляды, поднялся, встал навытяжку и поднес ладонь к козырьку белой фуражки. Вокруг тоже встали. Вокруг рукоплескали...