Драма Кижей

В один дождливый день в музее «Кижи» заместитель Директора по реставрации обнаруживает, что потекла кровля музейного амбара. Что должен делать заместитель? Звать плотников или самому лезть на крышу, благо не министерский сотрудник и с работой топором знаком не понаслышке? Нет, не догадаетесь — что, а потому объясню:

он должен доложить директору музея,

который должен написать письмо в Минкультуры КАССР,

которое должно написать письмо в Минкультуры РСФСР,

которое должно написать письмо генеральному директору объединения «Росреставрация»,

которое должно написать письмо директору своей мастерской в Петрозаводске,

который должен дать письменную команду прорабу реставрационного участка в Кижах залатать прохудившуюся крышу амбара.

(На какой стишок это похоже, известно; но в тех же скобках замечу: прораб и заместитель по реставрации, обнаруживший протечку, обитают на о. Кижи под одной крышей, разделенные тоненькой тесовой перегородкой... и толстенными ведомственными барьерами. Но об этом — пока только в скобках. Подробнее — в своем месте.)

А между тем многоактная эта комедия идет с положенными антрактами и в конечном счете оборачивается драмой: осенние дожди сменяются зимними снегопадами, весенние оттепели — летними ливнями...

Посмеяться бы тут впору, да грех — горькая получается картина. Впрочем, стоп!.. Когда эти заметки готовились к печати, стало известно, что на Кижах создана бригада плотников, получившая право производить мелкий ремонт без министерской, представьте себе, санкции! Лед тронулся, но радоваться рано — до настоящего «ледохода» дело еще не дошло: все, что касается крупных объектов, составляющих основной фонд музейных памятников, по-прежнему сковано крепким льдом матерого бюрократизма. Судите сами.

Случилось то, что называется аварийной ситуацией, — ураган снес кровлю. Необходим срочный ремонт памятника, но... Оказывается, «еще более необходимо», чтобы эта работа «вошла в план». А чтобы она в него вошла, нужно предупредить о ней проектную организацию заранее, если быть точным, за три года (до урагана?), тогда она «возьмет задание на проектирование». Это год. На второй «выдаст» документацию, которую направит обратно — в музей на корректировку. В музее ее подпишут и возвратят обратно — в ту же самую проектную организацию, теперь уже в производственный отдел, который и включит (или не включит) эту работу в план — на третий уже, как получается, год. Но это еще не все, потому как потом нужно «подавать заявки» — сначала на материалы, потом на обеспечение, чтобы банк «открыл финансирование» именно на указанную работу. Если же в течение этих трех лет потребуется другая, столь же срочно памятнику необходимая, денег на нее банк не даст — это уже не по его ведомству..

Отыскать здесь каплю здравого смысла я не могу. Ясно одно: между памятником, который просит помощи, и реставратором, который должен ее оказать, нагромождается лабиринт из барьеров.

Умопомрачительный этот лабиринт буквально опутал дело реставрации, и все возможные пути без того запутанных ходов засорены, завалены подобно тем самым мифическим конюшням. Факт этот давно известен, но, сознавая положение дел, похоже, мы ждем, когда объявится Геракл и расчистит авгиевы конюшни ведомственности. Прошу простить за незнакомое древним слово, но дело, о коем речь, мифом тоже не сладить. Нужны современные средства.

Они есть: удалить из дела реставрации и охраны памятников явный, совершенно очевидный избыток переписчиков и перекладывателей (с места на место) бумаг. Если же по техническим, так сказать, причинам сделать это сразу трудно, то давайте пока хоть подсчитаем, сколько рабочих рук может освободиться для народного хозяйства! Поверьте, говорю это не в обиду, потому что знаю: сидят в этих ведомствах люди с высшим, часто специальным образованием, но которых можно использовать по другому назначению — в той же самой музейной, но реальной работе. Так что ни о какой иронии с моей стороны, ни о какой безработице — с точки зрения проблемы — речи быть не может. Проблема в другом — в «кресельной» психологии тех, кого сама жизнь подталкивает сегодня всего лишь переменить место.

Ох, кресло, кресло! Только теперь начинаем мы осознавать, сколь велика твоя сила! Какой же мертвой хваткой приходится иному за тебя держаться, чтобы в постоянном напряжении создавать видимость работы. Потому и говорю я «видимость», что на поверку работа эта никакого отношения к реальности не имеет, а, хуже того, порой достигает высот гиперболического абсурда.

Вот передо мной генплан развития музея-заповедника «Кижи» рождения 1972 года. Черным по белому здесь сказано, что работы должны быть завершены к 1980-му; сегодня же, если мне не изменяет память, 1988-й. Но это «мелочи». Главное — каков план: вертолетные площадки, гостиница на двести пятьдесят мест, туристический центр по последнему, так сказать, слову, намывные мысы, паром, курсирующий между островами архипелага... Впрочем, продолжать дальше пришлось бы только для завзятых любителей фантастических романов. И все же, что скажете, читатель? Хоть стой, хоть падай: Нью-Кижи — и только!.. Да знают ли создатели и утвердители фантасмагорического этого плана, что на Кижи дрова-то завезти — проблема, что природой самой не приспособлены кижские шхеры для большемерных судов и лодка с подвесным мотором — единственное средство подхода к памятникам «Кижского ожерелья»?.. Вот уж вправду, бумага все терпит, особенно когда писец не обременен чувством реальности. А и помимо того, берясь за такое дело, иметь бы нужно элементарное чувство такта и художественного чутья. Ведь, несмотря на высочайшую всемирную ценность, Кижи по духу своему да и местоположению обращены все-таки к камерному, если хотите, восприятию, к интимным человеческим чувствам — как некая тайна, сокрытая во глубине России. Проекты превращения Кижей в центр «туристической индустрии» погубят и памятник, и весь этот заповедный таинственный край.

Говоря об этом, знаю, что рискую навлечь на себя неудовольствие тех, о ком здесь речь, но и не сомневаюсь в поддержке всякого, кто бывал на Кижах. Автору посчастливилось побывать там в разные годы; на сей раз совсем недавно, но, к сожалению, не для того, чтобы любоваться красотой Преображенской церкви, — она по-прежнему заключена в крепкую решетку лесов. Не решаясь поверить, что затянувшееся это заключение может обернуться пожизненным, хотел я выяснить: есть ли средство сделать так, чтобы, стряхнув с себя вместе с вечными реставрационными лесами и горы постановлений, обрел бы великий наш памятник достойную его жизнь? Что для этого нужно?

— Нужен свой эксплуатационно-реставрационный участок. А возможен он только при условии полной самостоятельности музея.

Ответ прозвучал в три голоса: директора музея Михаила Лопаткина и двух сотрудников — Геннадия Бурканова и Сергея Куликова. Отчества опускаю по причине молодости моих собеседников. О молодости же говорю для тех, кто ею объясняет максимализм их требований.

Что касается «максимализма», о нем чуть ниже. А вот отдачу от задуманного, спланированного, а как оказалось, и начатого уже дела обещают они действительно серьезную. Это-то и настораживает многих «руководящих товарищей»: наобещают, мол, с три короба, дров под эту марку наломают, а там поминай как звали — на другую махнут работу или на пенсию время подоспеет.