До и после кулинарного техникума

— У него нет зависти ко мне. Может быть, раньше, когда он жил здесь, она и была, а уехал — все стало на расстоянии, все осталось в прошлой жизни. У него сейчас иные заботы. Он сентиментальный, я бы даже сказал, инфантильный человек. Очень трудный для совместной жизни. Если бы у него получилось с профессией, он имел бы возможность уйти в нее. И тогда его существование для него самого и его окружения не было бы столь бессмысленно мучительно, как теперь. Его жена, эмигрантка, из наших же, очень милая, добрая женщина. Но детей у них нет, и это накладывает на жизнь свой отпечаток. Сейчас брат зациклился на своем здоровье. Как пограничник на охране рубежей государства, как пожарник на своей каланче, он неусыпно бдит. Он ревностно поддерживает небольшой вес и «тянет» гораздо меньше, чем я, хотя и меня не назовешь толстяком. На Западе вообще бережно относятся к своему здоровью. Оно нужно прежде всего потому, что быть нездоровым — очень недешево стоит. Потом быть здоровым — очень удобно. Это только у нас никто не заботится о нем. Иной раз мне кажется, что все мы самоубийцы: мы не умеем сочетать работу и отдых. У нас люди либо только отдыхают и не работают, либо только работают и не отдыхают. У нас нет, как бы сказать, культуры этого дела. На Западе человек с детства знает непреложный закон уик-энда. Это обязательное правило вошло там в плоть и кровь. Кончилась рабочая неделя — начался отдых. И никак иначе. У нас же работа либо не начинается, либо не заканчивается. Мы приходим в гости и говорим о работе, чтобы завтра на работе вспоминать, как вчера было в гостях... Не помню, почему я заговорил вдруг об этом...

— Вы говорили, что ваш брат зациклился на своем здоровье.

— Да. Он помешан на заботе о своем здоровье. Диета, какие-то тренировки, режим. Он работает кристаллографом в Берлинском университете. Но работа эта не постоянная, и, когда он ее не имеет, получает пособие по безработице. Практически он живет тем, что дают уроки скрипки, и раз-два в месяц играет в каком-то симфоническом оркестре. При его мизерных запросах его заработка хватает на безбедное существование. Он как певчий дрозд: просыпается утром, посвистит-посвистит, сходит на работу, вернется домой и вечером поскандалит с гостями, обвинив их в том, что все они капиталисты, что все они неправильно живут...

— Вам приходилось это наблюдать?

— Нет. Но я прекрасно знаю, как он умеет это делать и как это делает. Это просто бред. Людям, которые уехали на Запад, чтобы стать бизнесменами, завести свое дело, мой братец начинает объяснять, что так жить глупо, что все они материалисты, стяжатели. А позже он удивляется, почему они не хотят проводить время в одной компании с ним. Это еще тот подарочек Западу, доложу я вам!

— Скажите, а мама довольна, что вы стали артистом? Вызывает это у нее некое чувство признательности, ведь вы добились того, что не удалось сделать ей и вашему брату?

— Безусловно. Я в этом не сомневаюсь ни на секунду. Ведь мой успех — это единственное, что в этой жизни каким-то образом оплатило ее мучения. Если, конечно, правомочно об этом говорить. Это единственное, что воздалось за сам факт ее горестной жизни. У нее никогда не было ничего светлого: ни семьи, ни мужа, а теперь вот нет и одного сына. Единственно, что ее грело, — театр и симфонические концерты, которые она любила, куда ходила как на праздник. А вот эстрада была не в чести. До тех пор, пока я не начал этим заниматься, мама ее на дух не переносила. Даже ее любовь к творчеству Аркадия Райкина привилась через мою любовь к этому замечательному артисту...

— Может быть, я ошибаюсь, но я заметил, Геннадий, что вы как-то очень мало знаете о своих бабушке и деде. Где жили, как туда попали, почему. Ну деда, положим, вы не помните. А бабушка, неужели она вам ничего не рассказывала?

— Конечно, вы правы. Отношения дедов и внуков всегда, я думаю, не особенно складывались. Молодые вечно спешат, старики любят нравоучения. А у моего поколения к этому примешалась еще и своя проблема. Мои отрочество и юность пришлись на годы после XX и XXII съездов партии, на которых был разоблачен культ личности Сталина, была рассказана правда о злодеяниях, несправедливости, преступлениях, творившихся этим жестоким человеком. Вместе с культом Сталина рухнуло и наше уважение, если можно так сказать, к людям, которые терпели этот режим. Мы были молоды, мы были максималистами, многого не понимали, но судили строго, и прежняя жизнь наших милых предков, их святая вера в авторитеты, которые рушились на глазах, ничего, кроме иронии, не вызывали. Они не хотели замечать очевидную фальшь, черпая силы в одной-единственной формулировке: мы так хорошо никогда не жили!

Я не оспариваю их постулат, я только хотел бы кое-что в нем уточнить. Конечно, если человека приговорили к смертной казни, а потом вдруг взяли и заменили ее на пожизненное заключение, то он вполне имеет право возрадоваться таким счастливым поворотом в своей судьбе: вчера меня должны были расстрелять, а сегодня я живу.

Вот эта же логика лежала в основе рассуждений моей бабушки. Логика людей, которых сначала довели до состояния забитых животных, в которых не осталось ничего, кроме страха, а потом сунули какую-то подачку, и они возрадовались. Для них сам факт жизни уже был большим завоеванием. А если к этому факту присовокупили холодильник, которого они никогда не имели и всю жизнь держали продукты в авоське между рамами или за окном, то, естественно, новинка становилась событием. И когда к ней прибавляли телевизор, а потом еще и не простой, а цветной, а к нему еще и вентилятор, жизнь начинала представляться земным раем. Мы так хорошо никогда не жили! Конечно, не жили...

А вообще-то я бабушку любил. В мои годы она работала учительницей истории и была классным руководителем в какой-то женской средней школе на Таганке. Ее переполняли постоянные заботы о ее подопечных. В нашем доме все время шло обсуждение оценок, сочинений, каких-то ошибок. Все время повторялись имена претенденток на золотые медали. С той поры прошло уже, наверное, лет тридцать пять, а я помню фамилии этих учениц. Не верите? Светлана Хоменко, Лена Краснощекова, Люда Вознесенская. Может быть, они относились к разным выпускам, но в моей памяти спрессовались в нечто единое. Где теперь эти девочки? Наверное, сами давно уже воспитывают внуков... Но мы, кажется, отвлеклись...

— Я думаю, не очень. В конце концов ваши родственники — это ваши истоки. Узнав о них, легче понять вас. Но я согласен вернуться и к вам лично. Мы остановились на детском саде...

— А потом была школа. И кружки самодеятельности. А еще был районный Дом пионеров на Полянке и опять все та же самодеятельность, так что я времени не терял. Знаете, когда я впервые выступил на сцене Театра эстрады? Не поверите: когда мне было десять лет. Тогда в этом помещении размещался клуб Совета Министров СССР, и вот нас из Дома пионеров приглашают туда приветствовать какое-то совещание. Вы знаете, как это происходит: барабаны, горны, отутюженные девочки и мальчики что-то декламируют, что-то поют и так далее. И то наше выступление ничем не отличалось от других ему подобных, хотя запомнилось мне на всю жизнь. А причина в том, что одному мальчику дали больше слов, чем мне. И был этот мальчик такой красивый, такой счастливый и такой благополучный! И галстук-то у него был шелковый, и форма суконная, не то что у меня «хэбэ». Я просто сгорал от зависти. У него было больше слов! И что же вы думаете? В прошлом году я ездил на гастроли в США, и вдруг после концерта в Чикаго ко мне подходит уже немолодой мужчина и спрашивает, не занимался ли я случайно в шестидесятых годах в студии Марка Розовского. Занимался, говорю. Тогда, продолжает он, не могли бы вы передать приветы всем ребятам, посещавшим эту студию, от такого-то и такого-то. Почему не передать, говорю, конечно, передам. А сам смотрю на этого гражданина и понимаю, что это тот самый владелец шелкового галстука и суконной формы, и спрашиваю, не было, мол, у вас тридцать два года назад такого вот случая в Доме культуры Совета Министров? Он морщит лоб и говорит: был такой случай! Вот ведь как бывает иной раз!

По-моему, я учился в девятом классе, когда школу решили перевести на одиннадцатилетнее обучение. Я прикинул — теряю год. На целый год позже я стану артистом. Решаю перевестись в школу рабочей молодежи, где сохранилась десятилетка. И через двадцать дней после получения паспорта прихожу работать на завод, иначе бы меня не приняли в вечернюю.

— И кем вы работали на заводе, долго ли?

— Три года. Числился слесарем в электроцехе. Что-то зачищал, что-то паял. Но главным образом я был, как говорится, специалистом по общим вопросам: ходил бригаде за молоком, что-то приносил из буфета, выполнял какие-то другие мелкие поручения, ибо меня не допускали ни к каким серьезным объектам или оборудованию, чтобы я случайно не испортил. В общем, вреда не приносил, а о пользе и речи уже не шло.

Мне было шестнадцать лет, и главной заботой бригады было не споить меня, не пристрастить к спиртному.

— Была такая опасность?

— Еще бы! Там вся атмосфера была замешана на выпивке.- Практически из тех, кого я там знал, никто не уцелел. Все спились. Мастер не разрешал, чтобы мне подносили. Да, собственно, мой организм этого не принял бы. И я сам понимал: начну пить — артистом не быть. И я держался.