Дерзкий летун

- Вы учите, а сами ничего не понимаете в авиации.

- Что? - угрожающе спросил полицмейстер.

- Ну-ка, полети, полети по своей лестнице со ступеньки на ступеньку! - закричал давешний гостиничный незнакомец, размахивая кулаками и поплевывая на песок.

- Лети, лети! - неистовствовали в толпе. Зонтики, трости, шляпы взлетели в воздух. Городовые осаживали особенно взволнованных зрителей.

- Летите! - сердито повторял полицмейстер.

- А если разобьюсь? - спросил Быков.

- Это меня не касается. Быков подумал несколько минут.

- Знаешь, Делье, - сказал он, - выхода нет, придется лететь.

- Но ведь это же - безумие...

- Ничего не поделаешь. Обыватель русский... - он долго подбирал слова и все-таки никак не смог объяснить Делье, что такое обыватель, - он деньгам счет любит. Раз дело до его кровного дошло, он не простит. А черт! - вдруг рассердился он и пошел к аэроплану.

- Полети, полети! - дразнил все тот же гость из монастырского подворья. - Полетишь по ступенькам вниз - ребер не сосчитаешь...

Никогда еще в жизни не было у Быкова такого трудного положения. Полет, который предстоит совершить, исключительно опасен. Толпа, собравшихся на ипподроме, радостно приветствовала Быкова в первые дни полетов: подносили цветы, угощали шампанским, говорили речи. Вчера он еще был героем. Его портреты продавали газетчики, его воспоминания, напечатанные в «Огоньке», читали вслух на ипподроме. Поклонники авиации доказывали, что даже фамилия знаменитого летуна свидетельствует о его неимоверной силе. Вчера, во время удачного полета, этого плаксу в лаковых сапогах, наговаривавшего беду, избили бы. Сто визитных карточек - приглашений на обед в лучшие дома города - получил Быков за последние дни. Вчера еще самое имя его означало смелость, и знаменитые царицынские босяки, эти оголтелые циники, презиравшие весь мир, встречали Быкова радостно я дружелюбно. Разбейся он вчера - и многие плакали бы, и похороны устроили бы пышные, а надгробный памятник сделали бы из самого дорогого мрамора. Обывателя удивляло вчера все: и то, что аэроплан летает, и повороты, и спуск, и подъем, и величина крыльев, и громогласная работа мотора. Вчера, когда он поднимался вверх, тысячи глаз следили за движениями аэроплана. Быков был для всех человеком другого, непонятного, высшего мира. Сегодня все изменилось.

- Ветер? Но разве это сильный ветер? - рассуждали зрители.

Объяснение Быкова казалось им несерьезным, вздорным. Вчерашний герой превратился вдруг в обыкновенного жулика, тысячи людей следили за его движениями не с любовью и заботой, как вчера, а с тайным злорадством. Многим хотелось даже, чтобы ветер усилился. Слова илиодоровского братца в лаковых сапогах подхватывались многими. Полицмейстер ехидно улыбался, глядя, как Делье запускает мотор. Точно так же несколько месяцев назад полицмейстер заставил выступать заболевшего клоуна в цирке. Нескольким зрителям показалось, что Быков оттягивает полет. Это разволновало их: ведь уже пять часов - скоро начнет смеркаться.

- Поторапливайся! - закричали они. Быков взялся за руль. Он слышал крики толпы, но старался не оглядываться назад. Шея его наливалась кровью. Еще немного - и он готов был выскочить из аэроплана и избить первого встречного.

Мотор затрещал весело и торопливо.

Впервые в жизни Быкову было страшно лететь: его пугала бессмысленность предстоящего полета. Он был уверен, что полет кончится плохо. Он думал так, пока аэроплан не побежал по дорожке. Но стоило оторваться от земли - и сразу же забыл о публике, ехидной улыбке полицмейстера, неподвижных глазах братца в лаковых сапогах, о раздраженных, свирепых босяках. Он поднимался все выше и выше. Внизу уже перестали кричать, впрочем, он и не услышал бы сейчас ничего.

Он летел, успокаиваясь и думая только о машине. Стало темнеть, выросла какая-то муть прямо перед глазами, и нельзя уже было разглядеть ни крыльев, ни руля.

Он попал в облако.

И вдруг ему показалось, что он застрял в этом облаке, стоит на месте и теперь уже не сможет вылететь из мглистой, скользкой как кожа ужа, постепенно обволакивающей мути. Неожиданно пропало ощущение времени. Начало казаться, что он стоит в этом облаке, не сдвигаясь с места, уже больше часа.