Деревенский капитан

И сумел все-таки доказать, что такое название поселку подходит больше всего: кто-то из волисполкомовских тоже был знаком с морскими порядками и хорошо понял Минаева.

Двадцать лет пил воду из своего колодца Сема Минаев. В сорок первом ушел воевать, и больше никто из местных его не увидел, пропал без вести.

Василий Андреевич представил Сему – не таким, каким помнил его вообще, а таким, которого видел детскими глазами вот здесь, у колодца, – делового, увлеченного, в тельняшке. Заглянул в пустую бездну, едва отсвечивающую весенней водой, крутнул ворот, и он отозвался тоскливо-ржавым стоном. А бывало, когда ведро поднималось наверх, натертое металлом дерево скрипело с присвистом. Назад же, в ледяное чрево колодца, ведро летело долго, и ворот, разматывая цепь, торопливо играл свою многоголосую мелодию: свистел, звенел, рокотал, ворчал, и были еще какие-то неясные утробные звуки, создаваемые ведром и эхом в колодезной пустоте. Когда ведро шлепалось далеко внизу, казалось, что оно достигло самой сердцевины земли, где оседает и держится на постоянном уровне грунтовая вода. И вот через каких-то полсотни лет уровень этот опустился, вода стала исчезать.

Грозненцы по одной семье уезжали из поселка или переезжали в Лопатино. Самые настойчивые пробовали найти ключи, рыли машинами в нескольких местах, но ничего не вышло. Воду по-прежнему возили на лошади: летом из Попова Ложка, зимой из Лопатино. А тут еще объявили переселение на главную колхозную усадьбу, в новые финские домики.

От колодца Василий Андреевич пошел через поселок дальше. Он останавливался около каждой усадьбы, с горечью вспоминая разъехавшихся по городам и осуждая переселившихся в Лопатино. Самое обидное было в том, что он уже никогда не пойдет по поселку оповещать людей о работе, не постучится привычно в дверь или в окно. Не хотелось верить, что это теперь невозвратно.

Дойдя до крайней усадьбы, Василий Андреевич не повернул, как обычно, назад, а подался вниз, к ручью, чтобы обогнуть вкруговую весь поселок. Он шел мимо огородов, зарастающих сорной травой, и удивлялся тому, что люди так легко оставили все это. Утешением была неясная отдаленная мысль: Грозный еще должен заполнить народ, не могут навсегда остаться без хозяев брошенные дворы с такими садами.

Когда Василий Андреевич пришел домой, Варвара топила печь.

— Ну, что ты ходишь как неприкаянный? Иди в Лопатино.

— Ладно, безгрешная нашлась... Переедем.

— Да я-то тебе про что? Сколько ни гадай, а дорога все равно в Лопатино.

— Он сел, облокотился на край стола. Посидел в раздумье с минуту и, будто спохватившись, вскочил, неизвестно зачем ощупал карманы.

— Пошел я в Лопатино.

— Насчет машины?

— Насчет самолета, – огрызнулся Василий Андреевич.

— Не евши?

— Потом.

Вышел в сенцы, в незакрытую дверь шумнул:

— Собирай-ка тут тряпье, может, и пригоню машину.

— Сразу тебе приспичило, назавтра можно договориться, – отозвалась Варвара, но муж уже ступил за порог и слов ее не слышал.

Утренняя хмарь разошлась, солнце сквозь пиджак приятно щекотало спину. Тишину сверлили заливистые перезвоны жаворонков. На пригорке за поселком попался на глаза, суслик – первый суслик в этом сезоне. Он сначала робко горбился за редкими кустами прошлогодней полыни, потом осмелел, стал подниматься на задних лапках выше, выше, пока не вытянулся столбиком во весь рост.