Анатолию Федоровичу Кони тоже угрожала беда. Реакционные газеты уже вовсю раздували дело Евгения, недоброжелатели и враги в судебном ведомстве потирали руки в предвкушении насолить ему, отыграться. Старая мать одно за другим присылала письма с траурной каймою, считая, что Евгения уже нет в живых. И в это тяжелое время, едва узнав от Любови Федоровны адрес скрывающегося брата, Анатолий Федорович пишет ему длинное письмо. Скорее даже не письмо, а напутствие, так похожее по форме и по сути на те напутствия, которые судья Кони давал в судебном заседании присяжным заседателям, не подсказывая им готовое решение, не давя на них, а только подробно и детально выясняя главные обстоятельства дела, с тем чтобы, удалясь на совещание, они ничего не упустили из виду — ни одного довода «за» и «против»:

«Несчастный брат! Ты задаешь мне и жене твоей тяжкую задачу. Она представляет жестокое испытание. Она невыполнима нравственно. Вопросы, которые ты задаешь, от которых зависит твоя честь и будущность, вся будущность, человек должен разрешать сам, не прибегая ни к чьему совету. Чем ближе ему советники, тем труднее, тем невозможнее дать им совет — и какой совет! Понести ли суровое наказание или стараться его избегнуть? В требовании такого совета сказывается бессознательный эгоизм и бесхарактерность, которая зажмуривает глаза перед роковым вопросом. Но эти твои свойства — ты сам знаешь — имели слишком роковое значение для твоих близких, чтобы ты не был обязан в настоящую минуту заглушить их в себе и сам принять перед собою ответственность за свою будущую судьбу.

Ты пишешь о жене. Это бедное, любящее, горячо преданное существо. Ты хочешь последовать ее совету, если она не захочет впоследствии разделить твою судьбу. Но разве можно, разве мыслимо спрашивать ответа или решения у матери твоего сына, разве можно ставить ее в такое положение, что ей придется, в горькия минуты, сказать себе — это я послала его в Сибирь — и он обречен на вечное скитальчество. И потом можно ли говорить ей — «или я разорву с прошлым — и исчезну для тебя — или я поеду в Сибирь, но ты за мною не последуешь», т. е. тоже исчезну для тебя. Выбирай! Но что же выбирать? Ведь для ее любящей души важен ты, а не способ, которым ты сам подвергнешь себя наказанию или это сделает закон. И кому же ты предлагаешь такой вопрос? Истосковавшейся от горя (хотя и бодро смотрящей в глаза судьбе), находящейся в тяжелой моральной и материальной обстановке женщине. Разве она может дать теперь какие-либо обещания? Когда она была у меня пред переездом в Динабург... она считала неизбежным поехать за тобою...

...Счастье, для простых и чистых сердец, состоит не в одной материальной обстановке, а и в чувстве исполненного долга, особливо если этот долг исполняется относительно любимого человека.

Теперь обратимся ко мне. Ты знаешь, что я тебя всегда любил. Лучшие воспоминания из немногих счастливых годов детства были связаны с тобою. Я верил в тебя, несмотря на твои увлечения и динабургскую историю. Все мои друзья и знакомые знали тебя заочно в том ореоле... сердечности, которым окружала тебя моя любовь. Видя тебя за делом, семьянином и работником — я гордился тобою, я втихомолку радовался за тебя. И теперь после всего, что совершилось, после удара, глубину и тяжесть которого ты, вследствие разных обстоятельств, едва ли можешь себе представить, я все-таки не в силах вырвать из сердца сострадание к тебе, как не смогу отогнать от моей измученной души твой печальный образ. Но я должен, в настоящую важную минуту, говорить тебе правду. Поэтому прежде всего оставь всякую заботу обо мне, о моем имени, спокойстве и т. д. Об этом надо было думать прежде. Имей в виду только себя. Как брату мне одинаково тяжело сознавать тебя «в бегах» — или в Сибири, — а как общественному деятелю — твой процесс, огласка и т. д. не много прибавят к тому, что уже испытываю я. встречаясь ежедневно с людьми, знающими все, и с волнением и болью открывая газеты, подносящие мне «через час по ложке» корреспонденцию из Варшавы с рассказами о поступке и бегстве мирового судьи Кони с разными комментариями на этот счет. Твой будущий процесс немного значит в сравнении с тем, что я перечувствовал с точки зрения судьи, гражданина — и русского...

Ты спрашиваешь, исчезнуть тебе бесследно или явиться с повинною. Я понимаю безусловное исчезновение — как продолжающееся укрывательство здесь или за границею. Иного смысла этих слов, могущих явиться при мрачном настроении души, я не допускаю. У тебя не может быть так мало сердечной деликатности, чтобы ставить мне вопросы в таком смысле. Итак, дело идет только об укрывательстве или о явке. Но могу ли я дать тебе совета? Разве можно предусмотреть заранее результаты... того и другого исхода. Разве можно взять на свою ответственность сказать — возьми, избери этот, а не тот род жизни, — во всяком случае, сопряженный со всякими лишениями? С практической точки зрения — тут все зависит от стойкости, от способности спокойно, не раскаиваясь и не приходя в отчаяние от неудобств... идти ио избранному пути. Как хочешь ты, чтобы я определял твое будущее, когда твое прошедшее слагалось вдали от меня и привело к таким, для меня безусловно непонятным результатам? Практическую сторону вопроса ты опять должен решить сам.

С нравственной стороны в случаях, подобных настоящему, советы (неразборчивое слово. Вероятно, «невозможны»). Совет — это голос сердца, управляющего умом, должный диктовать решение. Где у людей одинаковые нравственные идеалы — им нечего советовать друг другу, где разные — они не поймут один другого. Я мог бы лишь сказать тебе, как поступил бы я при выборе между побегом и судом. Но мы слишком разно развивались нравственно и в смысле характера, чтобы мое побуждение было указанием или законом для тебя. Вопрос не в том только, что бы ты должен сделать как отвлеченный человек, а в том, что ты можешь сделать как человек живой. Решение таких вопросов должно быть результатом опыта всей жизни, взгляда на отношение к обществу, привычки искать в жизни личное счастье или исполнение долга... Но у нас многое, если не все, в этом отношении разное. Как же могу я навязывать тебе мои личные убеждения, особенно при моей неспособности раздвояться и оторвать в себе общественного деятеля, судью — от частного человека?

Итак, я ничего тебе не посоветую. Пусть твоя совесть укажет тебе, что делать. Испытание должно было ее укрепить и голос ея тебе теперь слышнее, чем когда-либо.

Итак — я не дам тебе совета, а тем паче приказания. Ты муж, ты отец семейства — и ты сам должен распорядиться своею жизнью. Ты должен меня понять — и ты не должен предоставлять мне выбора, который всецело принадлежит тебе...

Но ты измучен и расстроен. Я все-таки спокойнее тебя. Поэтому я считаю себя вправе поставить перед тобою ряд вопросов об условиях того и другого исхода».

И дальше Анатолий Федорович рассматривает последствия побега и явки с повинной.

Известно ли, спрашивает он брата, что ст. 359 Улож. при побеге приговаривает «к ссылке на поселение», а не на житье? Знает ли он, что существует конвенция со всею Европою о выдаче преступников (общих). И что станет он делать за границею без знания языков? Прозябать в обществе русских выходцев?.. Станет ли сил вынести все унижение, все страдание, все треволнения скитальчества, без семьи, привычных занятий и даже определенного имени?

«Правда, бывали и возможны случаи, что где-нибудь в Америке или даже Европе эмигрант находил себе, путем тяжелого труда, преимущественно мускульного, кусок хлеба и даже достаток. Уповаешь ли ты на это?»

Теперь о явке с повинною: она уничтожит... применение 359 ст. (Явка с повинною есть обстоятельство, смягчающее вину.) Будешь сослан на житье в Сибирь.

«Это будет Сибирь Западная... Ты будешь жить в маленьком городке и получать 13 к. в день. Года через два тебе разрешат жить в Томске или Тобольске... Через 4 — в лет ты получишь право жить во всей Сибири. Это страна будущего, и деятельному уму, искушенному жизнью, в ней работа найдется. Перемена царствования может послужить в виде амнистии и тебе. Ты будешь переведен в Россию — и, вероятно, окажется возможность устроить тебя в Самаре. А так, лет через 10 — может быть полное помилование. Тебе 33 года — будет 43. Это еще не конец жизни. Для несчастных характеров вроде твоего это даже только начало сознательной и отученной от постыдных увлечений жизни... Зная меня хоть немного, ты, конечно, не ждешь от меня не только оправдывающего, но даже снисходительного взгляда на твой отвратительный поступок. Ты знаешь, что для меня родства в общепринятом пошлом и несправедливом смысле не существует и я не способен относиться к поступкам брата мягче, чем к поступкам чужого. Но знай и то, что никогда, даже мысленно, не упрекну я тебя за то, что ты сделал лично мне. Я тебя искренно и от всей души простил — и это счеты мои с судьбою личные, ты же слепое ее орудие... Что бы с тобою не было — я буду неизменным другом твоей жене и буду искренне любить бедного Борю. Будь счастлив — т.е. найди душевное спокойствие. Моя скорбная мысль часто около тебя...»

P. S. «...И затем — откровенность и искренность показаний полная. Это и долг чести и указание практического опыта. Еще раз прощай».

Получив это письмо, Евгений явился с повинной. Уже из тюрьмы написал брату, пытаясь дать анализ причины своего преступления: «Дорогой брат Анатолий, как тебе известно, вот уже три недели как я возвратился в Варшаву и заключен под стражу. Поводом к моему возвращению было как твое письмо и настоятельная просьба Любы, так и собственное сознание о необходимости, сделав подлость, смело и честно принять за эту подлость и достойную кару... Теперь, сидя одиноко за замком и анализируя себя, я прихожу в ужас от той массы пороков, которая сидит во мне — и вот удивление, как вместе с этими пороками могут уживаться несколько недурных сторон моего характера...»

Дальше все совершилось так, как предсказал Анатолий Федорович, — ссылка в Западную Сибирь (жена с сыном и мать поехали вслед за Евгением), потом Самара...

———

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.