Дело Евгения К.

Больше всего Анатолий Федорович был взволнован тем, как поступок брата отзовется на деле, которому он отдал столько сил. Недаром корреспондент «Нового времени» прозрачно намекает на то, что случай в Варшаве — повод возвратиться к вопросам устройства судов. Да и «Русский вестник» тоже. Сколько их, врагов судебной реформы, подняли головы после суда над Верой Засулич! Даже те, кто когда-то приветствовал появление новых судов, стали вдруг сомневаться в них... Вдруг? Нет, не вдруг. Уж он-то знает, откуда подул ветер. Стоило императору нахмурить брови и выразить свои сомнения, как сомневаться стали все. А крайне правые с удвоенной яростью накинулись «на суд улицы» — на суд присяжных, а заодно и на мировых судей... Цепные псы от печати пронюхают и о том, что он, Кони, рекомендовал брата на место мирового судьи. Рекомендовал, а ведь знал о том, что у Евгения по службе складывалось неладно. Да и в быту. Долги, пирушки... Эта динабургская история с несчастной любовницей и дочкой... Нет, теперь просить за брата он не имеет никакого морального права.

На следующий день Любовь Федоровна прислала телеграмму уже не таясь, прямо на адрес суда:

«Сходите в министерство... сделайте все возможное. Я одна. Приезжайте скорее. Корреспондент».

Анатолий Федорович не поехал. Не поехал и после того, как получил еще одну полную отчаяния телеграмму и писульку на крошечном, согнутом пополам листке: «Анатолий Федорович! Что мне Вам сказать, у меня только и есть одна мысль, одна молитва: «Боже, спаси моего бедного дорогого, любимого Женю».

Днем он старался держаться, как обычно. И, наверное, это ему удавалось, потому что враги говорили: Кони — человек без сердца, брат опозорил его, пребывает в бегах, может быть, даже покончил с собой, а он как ни в чем не бывало каждую неделю обедает у Стасюлевича и острит в кругу постоянных авторов «Вестника Европы».

Друзья поражались его выдержке. Ему же казалось, что присутствие на людях, привычное течение рутинной жизни в суде хоть и требует предельного напряжения сил, но спасает его, помогает забыться.

Он приходил домой в свою просторную квартиру на Новой улице, усталым жестом отказывался от ужина, который ждал его в столовой, отсылал прислугу и подолгу сидел в кабинете, не притрагиваясь ни к перу, ни к новым книгам, стопкой лежавшим на письменном столе. В надежде заснуть принимал облатку снотворного — хлоралу. Но лекарство было бессильным перед его напряженными до предела нервами. Он засыпал, но тут же просыпался, уже не в силах больше заснуть.

Он вставал с постели, подходил к окну, открывал его в любую погоду, рискуя застудить легкие, потихоньку приходил в себя. Отступало удушье. И сердце понемногу утишало свои толчки. Вид пустынной, едва освещенной фонарями улицы, пушистые, ленивые хлопья снега, нескончаемой чередой летящие на землю, успокаивали Анатолия Федоровича. Он снова шел в кабинет, садился у письменного стола и раскрывал книгу. Когда не мог сосредоточиться на чтении, начинал разбирать бумаги покойного отца, его фотографии. Вспомнил, как пересказала ему медицинская сестра, дежурившая у постели больного, одну из последних фраз старика: «За девочек я спокоен, потому что Анатолий — честный, а Евгений — добрый».

«Да, добрый, очень добрый... к себе», — думал Анатолий Федорович.

Вот когда это начиналось. Барышни, шампанское еще в гимназические годы... Занятия кое-как, отсутствие систематических знаний впоследствии сказались на службе. Стыдно сказать, но брат не знает прилично ни одного языка! Он постоянно твердит, что хочет пойти по пути отца, — заниматься литературой. Кое-какие способности к этому у Евгения есть. Он пишет остроумные стишки, но довольно ли этого, чтобы стать серьезным литератором? Кто сейчас не пишет стихов? От матери он взял немного артистичности, умение непринужденно держаться на сцене. Играл в любительском спектакле Чацкого и получил в поощрение от наместника карточку с надписью «Любезному Чацкому от старика графа Берга. Циник! Сообщив об этом отцу, приписал: «А я бы лучше хотел часы рублей за 200».

И вот письма отцу из Варшавы от сентября 1868 года, в которых слышится уже отдаленный гул приближающегося землетрясения. У брата апатия и хандра. Этому последнему еще «сильно помогают две причины: побаливание груди и сильно запутавшиеся дела. Что у нас делается — описать — не поверишь!.. Чиновников муштруют как лакеев, а лакеев держат как чиновников». И строки о нем, об Анатолии: «О брате слышал я тоже очень много и возгорживаюсь. Сколько я понимаю из твоего письма, ты думаешь, что он в кого-то влюбился в Харькове и хочет жениться, но это едва ли так! Что-то наш филозоф на это не способен...»

Зато сам Евгений завел любовницу, которая родила ему дочь Ольгу, расходы еще увеличились. «Сам знаешь, моя госпожа барыня отличная, добрая, любящая, да беда, необразованная и царя в голове нет... Ни за что не хотела идти в родильный дом — скандал, все узнают. Жить у бабушки — скучно и тоже все узнают. Делать нечего — нанял ей квартиру... а при квартире нужна и служанка, и обеды из гостиницы, и мебель. И все это пришлось купить... Родилась Ольга — слезы, рыдания, мольбы — не отдавай в Воспитательный дом, а к кормилице-крестьянке на воспитание. Еще 5 р. в месяц, да гардероб Ольги — а характер у меня щедрый... Вот и верчусь яко щука на сковороде. Да долго ли проверчусь — не знаю. Мать этого ничего не знает да и знать не должна...»

Анатолий Федорович смог уснуть только под утро, а в восемь был уже на ногах, читал новое письмо от «финляндской рыбки», датированное 11 марта. Ответ на его вопросы о Евгении. И снова мольба о помощи, крик души:

«Если вы мне откажете в... помощи, тогда не на что более надеяться! Если бы Вы даже не имели еще письма от него, то все-таки напишите ему. Ваша кухарка может написать адрес, не печатайте своею печатью и отвезите или дайте кому-нибудь верному отвезти на Московский вокзал и опустить в почтовый вагон. Так оно вернее. Адрес его: Саратов, до востребования Л. Г. К. или лучше в Москву П. И. Столярову до востребования для отправки по принадлежности Е. К.

В случае, если приедет к Вам и останется в Петербурге, телеграфируйте мне, что Вы больны и желаете меня немедленно видеть, я сейчас же приеду.

Милый, не оставьте Вашу бедную финляндскую рыбку, спасите ее от смерти человека, который для нее все».

В Петербург Евгений приехать не рискнул. Не хотел ставить брата в неловкое положение. Да и — что было главным — боялся появиться к нему на глаза. Прислал только покаянное письмо.

Семейные невеселые дела... Переписка с братом, совершившим должностное преступление, с его женою... Казалось бы, такая малость в сравнении с цепочкой ярких событий его долгой и удивительно интересной жизни, ставшей красной строкой в истории России! Но в этих письмах, точнее, даже в одном, как нигде из всего им написанного, выразились цельность его натуры, его нравственный и моральный облик — не взгляд со стороны на нравственность и мораль, взгляд гражданина, судьи, литератора, — а именно его, лично Анатолия Кони, нравственный облик. Очищенное от какой бы то ни было самоцензуры, рассчитанное на единственного читателя — родного брата, то письмо помогает понять многие поступки Анатолия Федоровича, многие повороты его общественной и политической карьеры, понять, как сумел он сохранить себя как личность на поприще, одна принадлежность к которому таила в себе в те времена опасность полной деградации личности.

Как поступали его современники, облеченные достаточным авторитетом и властью, в похожих ситуациях? Употребляли власть и авторитет, чтобы замять скандал, любой ценой спасти родственника, пусть и преступившего закон.

Один из злых гениев России, Константин Петрович Победоносцев, в отношении которого Анатолий Федорович испытал в свое время горькие разочарования, не мучился окаянным вопросом: «Нравственно ли?», когда собирались судить его тестя Энгельгардта, руководившего всеми таможнями.