Итак, я зашла в деканат с газетой в руках. «Читали нашу Ирину?» – «Да, – решительно сказал декан. – Что-то не очень мне понравилось. Что-то очень уж резко. Что-то очень неуважительно о старших».

Жаль. Значит, все остается на том же уровне. Наш студент на лекции декана о новой экономической политике шепнул соседу: «Вот не боялось же тогда правительство так смело искать новые пути», – и тут же был поднят с места. В оглушительной тишине нешуточно прозвучало: «На что вы намекаете? Мне достаточно сейчас пойти в партком, и вас в 24 часа здесь не будет!» (Дело происходило до XXVII съезда партии.) В перерыв декан повторил это мне: «Даш студент... Лине стоит сказать в парткоме...» – «Ну, а где же студент должен задавать свои вопросы? Ведь ему же приходится отвечать людям, когда он Приезжает на стройку или в село, его же спрашивают: что творится с нашей экономикой? И он не может ответить, как вы: мне достаточно сказать в парткоме, и вас в 24 часа не будет в селе»... – «Ну, знаете!..» – негодовал декан теперь уже на меня. «Вы просто не можете представить положения журналиста: как бы он ни был молод и субъективно маломощен, ведь в нем видят глаза и ум партии. Он обязан принять любой разговор и ответить на него в меру своего знания и с позиций своих убеждений – и вовсе не только на газетной полосе. Если он неискренен и труслив или невежествен и труслив – на него и времени тратить не будут. Люди все видят, все знают, в жизни-то от них ничего не укрыто. Так что же мы-то марафет перед студентами наводим сегодня, зная, что завтра с него потребуют правду и только правду?..»

Ну, а как Ирины однокурсники? Они восприняли статью с искренней радостью – была в ее удаче и окрыляющая надежда: если работать всерьез, с Ириной упрямой неподатливостью мелочам, отвлекающим от дела, с доверием к собственному разуму, способному разобраться в сложных общественных конфликтах, так ведь и их перо может помогать людям не меньше...

Нашего небудничного настроения хватило часа на два. Днем позвонила на кафедру заместитель ответственного секретаря редакции и поделилась новостью: «Только что звонили из обкома партии. Заведующий отделом науки». Она назвала фамилию. Фамилия была широко известна томами книжек и многолетней, очень крупной партийной работой. «Случайно, не родственники?..» – «Да, да, совершенно верно. Племянник». – «Ну, и?..» – «Возмущен, считает, что в материале оговорены авторитетные заслуженные люди. Автор по молодости не разобралась. И вообще вела себя несерьезно – появлялась в общественных местах в джинсиках каких-то. Как-то наскоком все, если 6 не девица, можно бы сказать, по-гусарски этак... Так что же будем делать? Студентка-то ваша». – «Наша, верно. Но журналист-то она уже опытный, голова трезвая, – что из того, что в джинсиках появлялась, – может, есть аргументы посерьезней?» – «Посерьезней будут обязательно, но, пообещал, в ближайшее время...» – «Ну, так давайте подождем, чего горячку пороть. Чтобы критический материал да без «телеги» обошелся, когда это бывало, а? Или у вас иначе?.. А у меня синяков не перечесть. Такое напишут, что читаешь и плачешь от бессилия: хамство, ложь, передергивание фактов – лишь бы отбиться. А ты тратишь сердце... В общем, подождем, а тогда и решим. Держите в курсе...»

Статья вышла в конце февраля, время подходило горячее: Ирина дописывала дипломное сочинение, а кафедра уже готовилась к распределению. В каждом студенте надо разглядеть его будущее: кому быть журналистом, а кому еще и подумать. Для меня самой словно вершился тайный эксперимент: может ли на самом деле осуществиться та настоящая социальная справедливость, которая исходит из гениально простого принципа: от каждого по способности, каждому по труду. Это не значит, что я изуверилась, я, прожившая в журналистике больше тридцати лет и видевшая-перевидевшая сотни, а то и тысячи судеб, я верю в победоность правды, несмотря ни на что; а вот они изуверились, я это чувствовала. У них был другой социальный опыт – другого поколения. Слова «блат», «связи», «протекция» находились в будничном обиходе, часто даже без всякой эмоциональной окраски. Как реальность жизни. Я понимала, что у них, наверно, есть к этому основания – вполне конкретные впечатления бытия. Но нельзя быть журналистом, если реальность такого рода ты не воспринимаешь как нечто чудовищное, как извращение смысла всей нашей жизни. Если притерпелся, ты уже не боец.

Но едва ли я все-таки отдавала отчет в том, насколько разнится социальный опыт их и моей юности: ведь моя-то пришлась на качественно иное время. Когда и мысленно невозможно было допустить, что министр – вор, преступник, мафиози. А вот сейчас мы сидели рядом с ребятами на партийном собрании и слушали информацию о преступлениях в нескольких министерствах, еще не догадываясь о глубине и обширности порока, проползшего во все эшелоны. Об этом мы тоже скоро узнаем, но, не представляя всей картины, ребята и так к своим двадцати шести – двадцати восьми годам достаточно горько осведомлены из первых рук – из рук реальной жизни.

Их угнетает и странная несправедливость к ним, молодым: еще не нажив собственных грехов, они постоянно слышат: «И что пошла за молодежь!» С позиций возрастного раздражения судят их жизнь, взгляды, вкусы. С позиций догадок, интуиции, возрастного неприятия другого образа жизни, свойственного другому возрасту (не хуже и не лучше собственного, а просто другому). Ничем не отличается и наш вуз от других сфер: те же огульные, категоричные обвинения «вообще молодежи» в нелюбви к труду, в безнравственности, безвкусице. Хотя давно уже на виду миры и мирки, группы и кланы, непохожие друг на друга; чрезвычайно обидно для каждого человека, когда его впихивают в какой-то один массив, монолит. При таком подходе «Уж эта молодежь!..» в одной куче оказываются и наркоман с Арбата, и высокооплачиваемая профессиональная мастерица стриптиза, которая ошивается около «Националя», и девушка с БАМа, совершившая свой человеческий подвиг и до сих пор живущая в завалюхе, где потолок провисает и бороды снега нарастают по углам комнаты. Все это видят и знают мои студенты.

«Что вы знаете о трудностях?» – часто выговаривают моим ребятам. А они-то как раз и знают. Трудности, конечно, разные – у крестьянина, рабочего, интеллигента. В Старом Осколе или Красноярске они иные, чем в Москве. Но есть и общие, если посмотреть в непривычном для нас ракурсе. Мы усвоили формулу: общественное бытие определяет общественное сознание. Не уточняя, что общественное бытие включает условия труда и быта. Конкретные условия. В силу же свершившегося расслоения общества каждой группе трудно по-разному (еще недавно об этом говорилось лишь «изустно», а сегодня о бедных и богатых, о тысячах советских миллионеров говорят и печать, и экономисты, и юристы...). Детям, выросшим в домах, где камин, сауна и фонтан в гостиной (оказалось, что и таких немало!), трудно всерьез принять нравственное достоинство и особую сладость рубля, который лично заработан, – рубля малого, на который живут от зарплаты до зарплаты большинство людей. Первое же серьезное испытание (изменение положения родителя, например) собьет их с ног.

А кого-то уже сбило. Какие получились люди там, где глава семейства уже не знал, куда и складывать неправедные купюры: кто-то держал их в таре из-под коньяка, кто-то складывал в наволочки и по наволочкам считал, как подушки... Сегодня мы понимаем, что все общество выходит на порог нового знания о самом себе. Нас уже ударило по сердцу открытие страшной фигуры: взяточника в высокой должности. Взяточника и спекулянта, выдававшего себя за Советскую власть. Это ударило нас, взрослых, закаленных.

А их, наших детей, уже видевших вблизи себя начальника, которому к юбилейной дате, скинувшись, заводы перевели на счет тридцать тысяч в подарок? Нет! – говорили старшие. – Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда.

А, оказывается, было. И дети наши становятся уже более зрячими, чем мы. У кого-то это выбивало почву из-под ног. Когда, с одной стороны, они слышали – мы лучшее общество в мире. Но, с другой, видели, как это лучшее общество почему-то терпит подонков на большущих должностях. Общество, поклявшееся всем фронтовикам и их семьям к 30-летию Победы дать достойное их подвига жилье, не сделало этого и к 40-летию, – зато девицы больших начальников запросто обзаводились квартирами и многим другим... А большие начальники в райских уголках, в засекреченных зонах, строили роскошные дворцы, о которых ходили глухие слухи. А некоторые большие начальники строили дома обкомов, крайкомов и т. д. и вселялись туда под охрану милиционера, рассчитывая оставаться в завоеванном ранге долго-долго.

Журналистские блокноты за тридцать с лишним лет накопили много исторических реалий. Вот, например, запись, сделанная на пленуме Красноярского крайкома партии после снятия Н. С. Хрущева (из речи секретаря крайкома): «Вы, товарищи, можете спросить: а где был ЦК, когда Хрущев совершал ошибки? Но вы должны понимать, что развенчать культ Сталина после его смерти много легче, чем стоящего у власти Хрущева». Случайно наткнувшись на эту запись, я перечитала ее еще не однажды... Сколько раз это повторится на глазах одного поколения, – спрашивают меня ребята...

Мы с моими студентами не боялись заглядывать в причуды времени – в угар рок-музыки, экстрасенсов, нервный интерес к гадалкам, мистике, религиям, сектам, знахарям, чертовщине. Мы хотели вместе, помогая друг другу, понять, почему в некоем душевном хуторянстве ищут выхода из духовного поражения – и где же его искать вот им, молодым призывникам фронтовой профессии? Как сделать, чтобы не изувечила их двойная мораль и двойная бухгалтерия, живая и несдающаяся?

Разные, очень разные мои студенты, но ни один из них не знает той жизни, в которой «могущие» родители прокладывали виадуки над грешной, задымленной землей, по висячим садам Семирамиды прямо в рай: в элитарные вузы, к диссертациям, загранработе, должностям... Мои студенты знают о сверстниках не только по замолченному роману «Игорь Саввич» Виля Липатова, они и здесь, в нашем вузе, умеют отодвинуть кожаным плечом. У них другая трудность, чем у моих ребят: легкое вхождение в жизнь вообще и отсутствие истинного любопытства к собственной личности: а что я могу сам, без моих «двигателей»; что зашифровала во мне природа? Зачем я рожден? Вседостигаемость, вседозволенность, идеал жизни – «дачка, тачка и собачка», да все высших марок, даже осуществившись, не могут на всю жизнь заглушить тоску по несбывшемуся самому себе. Но они этого пока не знают, они пока упоены жизненным успехом, высокой стипендией, большими гарантированными перспективами. Может быть, их и обойдет беда Игоря Саввича – аморфность души, утрата страстных желаний, мечты – тяжелая расплата за легкость исполнения хотений. Может быть, их ударит другая беда – ненасытность желаний? Больше, больше, больше – и как можно выше. С маленькой должности, когда спрашивают с тебя, на большую, когда спрашиваешь уже ты. Когда к подъезду приличного дома по утрам за тобой будет подъезжать государственная «тачка». Ладно бы еще, если б только сверстники вожделели – с ними можно поспорить на равных. Но вот и молодой начинающий преподаватель делится планами: «Я буду иметь все! Может быть, только не все сразу». Это все – шикарная квартира, престижная работа с машиной, спецзаказы и т. д. (и они, мои студенты, скоро убедятся, что так и будет, хотя и сменятся вроде бы времена). Не стесняясь оппонентов, молодой мудрец будет учить стратегии жизни: «Когда придешь на работу, иди на прием к секретарю обкома партии. Обязательно поблагодари за то, что направляли на учебу; похвали вуз – все, что вы говорите, сюда доносится, а кто знает, ведь возможна еще и аспирантура. Попроси совета в работе, – старшие это любят; а уходя, попроси разрешения и впредь обращаться за советом, – таким образом, ты на будущее гарантируешь и себе возможность бывать в этом кабинете, а там, под разговоры, и выложишь лросьбы – о квартире, о более интересной работе...» Девушка, которую напутствуют, собирается в Казахстан...

Другой преподаватель тоже учит мудрости: «Знай, за кого держаться. Будешь меня слушаться, я тебе сделаю шикарное распределение – в партийный аппарат»...

Что еще шепчет им современная действительность устами разных людей на ушко, один на один, – если такие советы подаются открыто и в них никто не видит проявления безнравственности? Безнравственность выдает себя за мудрость. И уже бесхребетный герой Виля Липатова, утративший вкус к жизни, не кажется самой опасной фигурой будущего. Холодные растиньяки современности – в «поре», в расцвете – вот с кем страшно жить рядом и молодым, и старым: одних отравят и растлят, других обманут и используют. Что породило их? Прославляемый идеал звёздных, увенчанных жизней? «Коронование» людей из верхнего эшелона, провоцирующее массовое вожделение? Смещение ценностей из категорий качества в категории количества? Не каким быть, а кем быть?

Вот где самая большая трудность, выпавшая им на долю! Утрата веры в гражданскую порядочность, в отвагу, способность быть смелыми вовремя, а не «опосля», не вслед, не задним умом. Как ее вернуть – веру в нашу общую надежность и ответственность? В реальность справедливых принципов?

И вот тут снова вернусь к той шумной Ириной публикации, вызвавшей у одних читателей полное одобрение, у других – гнев, возмущение, несогласие – чувства разного накала, но с одним знаком: «Газета допустила ошибку. Подняла руку на достойнейшего работника нивы просвещения. Факты искажены, слова вырваны из контекста, акценты смещены... Авторы? Большая группа учителей-ветеранов. Работники облоно. Уверяют, что наша Ира работала «не теми методами»; опять «джинсики» фигурируют; в письме ветеранов какие-то странные намеки чуть ли не на подкуп.

Главный редактор просит: «Съездите в командировку сами. Ведь ваша студентка-то! Вот и разберись, всему ли научили. Хочу одного: объективности. Для этого нужна полная ясность».

Да, ясность нужна всем.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.