Не то Трахтенберг, не то Володарская познакомила нас с Либой Гольдберг. Как и большинство наших встреч, это было вечером в клубе «Бронислава Гроссера». Мы увидели молодую девушку с черными волосами, с блестящими глазами, худощавую, подвижную, с энергичными жестами и веселым голосом, Она служила воспитательницей на какой - то детской площадке, а поэтому, считая себя обеспеченной и даже богатой, предложила нам денег Потом предложила найти хорошую комнату И вообще сейчас же дала понять, что ее скромные силы, знания и капитал целиком в распоряжении «комитета». Комитет - это были Левитин и я.

Через день - мы уже на новой квартире, на Чайковской улице. В одной комнате Либа, в другой - Левитин и я. Наша квартирная хозяйка Хася - Александра Рабинович - уже пожилая женщина, и седые волосы обрамляют ее доброе лицо. Она осыпала нас градом вопросов: «Кто вы? Чем занимаетесь? Откуда приехали? Где родители?» Она была смущена такими странными квартирантами. Это была старая бунтовка, отошедшая, от всякой политической жизни, и при виде нас она быть может вспомнила свое прошлое, своих друзей и такую же молодежь, которой так трудно давалась конспирация. Ее добрые глаза недоуменно нас разглядывали. Она нас быстро раскусила. Опыт подсказал ей, что за птицы устроили у ней привал. И она стала относиться к нам еще лучше. У нас началась нормальная жизнь: мы каждый день завтракали и пили чай.

Мы жили на пятом этаже большого дома, стоящего почти у края города. Балкон нашей комнаты выходил на север, впереди расстилались огороды, поля и холмы. Левитин выходил на балкон, смотрел в ту сторону, где красный север, и мечтательно говорил:

- Если придут наши, мы их первые увидим!

С другой стороны наш дом упирался в громадное здание из красного кирпича, и у этого дома с раннего утра до поздней ночи бушевали человеческие волны. Это здание при красных занимало ЧК. Теперь белые разжигали ненависть населения. Они рыли там глубокие ямы и искали трупы «замученных». Контрразведка на всех главных улицах, в рабочих районах и у этого здания выставила многочисленные витрины снимков расстрелянных красными. Черносотенцы произносили ядовитые речи. Там были островки настоящего горя и потоки нарочитого возмущения. Кликуши, снующие в толпе, закатывали глаза и за умеренное вознаграждение рассказывали про ужасы ЧК. И мы часто стояли в беснующейся толпе, впитывая в себя истины - «кто такие большевики и как они ограбили Россию». Мы узнали, что мы - немецкие шпионы и еще в 1917 году обязались перед германским кайзером продать Россию.

Неожиданно к нам приехал брат Ефима Левитина Миша Левитин. Это был крепкий, худощавый, но мускулистый парень, веселый и шумливый, политически неразвитый, но с врожденным умом, практической сметкой и громадной зарядкой ненависти к белым. Позже он в некоторых областях ревкомовской работы показывал необычайные способности. Он поселился с нами, быстро ознакомился с нашим положением, взял на себя заботы о нашем хозяйстве и обследовал дом и окрестности.

- Вы еще не знаете, кто живет в доме? Чем же вы занимались месяц? А я вот за два дня узнал, кто в каком этаже живет. Рядом с нами, через площадку, - спекулянт мануфактурой и каустической содой, его в счет не следует брать. Ниже этажом живет генеральша. Тут надо остерегаться. В другой квартире четвертого этажа много офицеров. Тут надо остерегаться и разузнавать, где они служат. На третьем, слева, - врач Тесин, странный человек, кажется он что - то знает...

Миша Левитин нам перечислил всех, жильцов нашего дома, соседних домов, дислокацию всех ближайших проходных Дворов и, победно нас оглянув в заключение, ошеломил действительно полезным предложением:

- К вам ходит много народу. Нужен сигнал безопасности. Если контрразведка нагрянет и устроит засаду, то все попадутся. А ведь сигнал - это очень просто...

Для внешнего мира мы были: кто торговцем, кто учителем, кто гимназистом, кто служащим. Каждый одевался сообразно своему званию и старался «на людях» вести себя так, как требует этика его профессиональной среды. Особенно это удавалось Мише Левитину, который сходил за купца. Он очень толково говорил о ценах, железнодорожном фрахте, товарах, векселях:

Я одевался студентом. Мне очень нравилась студенческая куртка с чудесными пуговицами и фуражка с синим околышем. Но внешность обязывает. Я знал, что студенты покупают книжки, учатся. Надо было усвоить тот удивительно легкий, плавный язык образованных людей, которому я всегда глубоко завидовал. Как они могут? И чтобы оправдать свой наряд и смутную потребность знаний, я начал совать нос в книжки. Мне повезло, попались хорошие книжки, которые меня увлекали. В особенности помню встряску от романа Уэльса «Машина времени». Это так гармонировало с нашим настроением. Элой, рабы загнанные в подземелье, рвущиеся наверх, к солнцу.

Так чисто внешнее, случайное переодевание быстро направило мое умственное развитие.

Вечером мы всей стаей врывались в клуб «Бронислава Гроссера». Там было уютно, весели, людно, мы заводили знакомства с рабочими и довольно неосторожно и откровенно вели пропаганду большевизма. Администрация клуба на нас косилась. Но мы в ее присутствии вели себя чинно. В клубе были буфет и читальня. В буфете были прекрасные пирожки, в читальне каким - то образом сохранились большевистские брошюры. Мы пили чай и заедали программой РКП, которую я читал впервые.

Возвращаясь домой, мы сперва огибали дом, завертывали на громадный пустырь и задирали головы. У самого балкона пятого этажа - мягкий, ровный свет лампы. Маяк безопасности!

Не было ни одного вечера, проведенного вне нашей общей берлоги, если не считать случаев командировок в другие города, и если кто - нибудь долго не приходил, это вызывало беспокойство. С нами не было ни матерей, ни семьи, мы давно уже выбрались из своих гнезд, и я не помню среди нас разговоров на родственные темы. После изнурительной беготни по городу мы возвращались к нашему очагу - в подпольный коллектив. Кругом был враждебный мир волков, хищников. Здесь, в этих двух комнатах, была территория советской власти. Кто из подпольщиков не помнит дома на Чайковской? Кто не был участником наших вечерних, ночных и часто длящихся до рассвета бесед?

Разговоры носили стандартный характер - о фронте.

На стене висела большая географическая карта, усеянная флажками. На флажках красных часто для безопасности мы делали надписи «латыши и китайцы». На флажках белых - «герои, орлы». Вечером мы передвигали флажки, сообразуясь с последними сводками. Каждый видел в сводках Добрармии то, что ему хотелось видеть, таким образом все видели одно и то же. Если сводки белых сообщали про их успехи, то мы кратко резюмировали: «Врут, сволочи. Льют пули!» Когда Ефим Левитин в интересах объективности пытался усомниться в устойчивости красных, то его ждала общая ненависть. Таким образом мы спорили против явных фактов, мы к фактам относились с презрением. «Белыми взят Курск». Пустое! Вернем!

И мы принимали беззаботный вид, показывающий, что вернуть Курск нам ничего не стоит. Так, некоторые стратегические соображения... - Мы злорадно добавляли:

- Ничего, пусть берут;

Но это было внешнее: видно, мы сильно нуждались в таком узаконенном самообмане. Поздно ночью вы могли наблюдать другую картину. Беседа замирала. Лежа, кто на кровати, кто на диване, на полу, на столе, на составленных стульях, каждый мурлыкал себе под нос в такт своим мыслям, мурлыканье переходило в песнь, каждый пел свое, думали все одно. Тут же все обнажалось, и наши души говорили глазами. Мы молча смотрели друг на друга, и глаза говорили: «Правда твоя, плохо, плохие дела».

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.