Быть или…

— Он умер. Уже с час как умер. Большая потеря крови. Надо было пораньше. Пораньше...

Доктор Альберт покачал головой, пожал плечами и беспомощно развел своими мягкими чистыми руками. Мужчины по-прежнему стояли вокруг разостланной шинели и переминались с ноги на ногу, не зная, что делать.

А я смотрел на своего отца. Он стоял позади всех, так что я видел только его лицо. Бледное лицо. Пустой взгляд смотрел куда-то вдаль, поверх сгрудившихся вокруг покойника людей. Затем он сунул в рот папиросу.

– Да, хороший был человек! – вздохнул кто-то. – Тихий. Никому не сделал зла. И вот тебе...

Среди мужчин послышался одобрительный гул.

– Как же ты теперь будешь? – обратились они к сторожихе Лийде: Лийде стояла в ногах Юсся, будто ничего не произошло.

– А что со мной будет? – развела Лийде свои большие руки. – Возьму ружье. И стану ходить. Как он. От маслобойни до лавки и обратно. Пока...

Лийде старалась подыскать нужное слово, потом махнула рукой.

– Да что там!.. Лучше поднимите-ка Юсся в машину. Вон Артур с медалью ждет и уже нервничает... В эмтээс торопится. Обещал и нас до дому подвезти...

Артур с медалью и в самом деле ждал. Он облокотился о кузов и смотрел на нас. Окурок перекатывался из одного угла рта в другой. Из одного в другой. Так он стоял, кепка надвинута на брови, медаль сияет на солнце. Медаль, говорят, Артур за войну получил. Не потому, что он был на войне. Нет, он, говорят, получил ее за работу в тылу. А сейчас он стоял, кепка надвинута на брови, медаль сияет на солнце, окурок перекатывается из одного утла рта в другой.

– Пошевеливайтесь! Некогда мне! – крикнул он.

Мужчины завернули Юсся в шинель и подняли на плечи. Умеренным шагом, медленно и степенно направились они к машине. Совсем так, как вчера еще ходил здесь Юссь. Только булыжник не цокал у них под ногами. Булыжник молчал.

Шинель осторожно опустили в кузов. И мне вспомнилось, как луна сверкала на булыжнике и на отполированной до блеска коновязи. У блестевшей коновязи лежала на булыжнике тень приземистой полуторки. В узком кузове жались друг к другу мешки. Бурые, из грубой мешковины, и светлые – из ткани получше.

Люди двигались бесшумно, как тени. В лавку под нами и снова к машине. Гора мешков росла. Гора мешков росла. Гора мешков росла. Росла...

– Потише, черт возьми! – сказал Артур с медалью и скрылся в кабине. А гора мешков все росла...

Теперь вместо этих мешков лежал мертвый Юссь...

Сегодня никто из нас не побежал вслед за машиной. Мы стояли рядом с мужчинами и смотрели. Мы смотрели, как Лийде, обычно такая прямая и подтянутая, все ниже и ниже склонялась над сторожем Юссем. Смотрели до тех пор, пока облако пыли, поднимавшееся из-под колес грузовика, не окутало Лийде и Юсся и саму машину.

Мы, мальчишки, не знали, где жил сторож Юссь. Каждый вечер ровно в восемь он был на своем посту. Он усаживался на крутой каменной лестнице маслобойни, стягивал с себя старую шинель, аккуратно раскладывал ее на коновязи, осматривал ружье, затем вешал его себе за спину и начинал ходить вокруг маслобойни. Лавка была тут же, рядом с маслобойней, и он время от времени доходил и до нее. Чтобы не так, скучно было ходить.

Все мы тайком подсматривали за ним. Он ходил размеренным шагом, медленно и степенно. И булыжник под его ногами цокал по-особенному. Мы не умели ходить с таким цокотом. Мы вообще не умели так ходить, чтобы было степенно. Не говоря уж про то, каким гордым движением он время от времени поправлял ружье за спиной или облокачивался о коновязь, чтобы покурить.

Мы все старались хоть немного походить на Юсся. И единственная работа, которая нам нравилась, – это работа ночного сторожа. Оттого, наверное, под нашими сочинениями на тему «Хочу стать стахановцем» или «Хочу стать летчиком» красовались одни двойки. Все налги чувства были отданы пропахшим дегтем подкованным сапогам Юсся, под которыми так удивительно цокал булыжник. Все наши чувства были отданы старому ружьишку Юсся, которое он вечерами осматривал, сидя на каменной лестнице маслобойни. И еще – пропахшей дымом шинели, которая висела до утра на коновязи.