Близкие люди

Шел людными улицами, выбирал места, где тень. Примечал ларьки с яблоками, вишнями, ранними арбузами, лотки с пирожками и мороженым, магазины. Хотелось накупить разного и помногу. Так дошел до пляжа. И, уже не надеясь встретить жену и дочерей, прошел вдоль песчаной косы, шумной от голосов, от прибоя, и окончательно понял, что разминулся. Так и было. Во дворе его вновь встретила хозяйка и приложила палец к губам. Он шагнул на крыльцо и увидел жену.

А через полминуты Валентина, загорелая, в домашнем халатике, откинула лицо и жалостливо сказала:

– Ой, Антоша, зуб меня доводит. Ноет и ноет...

И прежде чем он успел посочувствовать, жена показала ему на соседнее крыльцо – там стояла младшая.

Увидев отца, девочка сперва неширокими шагами, а потом опрометью бросилась к нему, обхватила шею. И он почувствовал, какая она у него худенькая, хрупкая. И ему показалось, что в объятии ее есть что-то сиротливое... Антон целовал ее неясно, осторожно, боясь усилить в ней ощущение встречи – чувства так и трепетали в девочке, она вся напряглась под каким-то сильным необъяснимым напором... Ах, как он знал ее, Вальку-меньщую! Первые минуты – робость, тишина, а потом закатывающийся смех, резвость, не удержишь. Но это потом, а сейчас... И он вспомнил, как она его встретила, когда он вернулся с Севера. Так же качнулась к нему, обхватила, так же целовала и совсем уже вымученно объяснила: «Я думала, ты там умрешь».

Антон был инженером-дорожником. И часто уезжал.

Ночуя в каком-нибудь таежном балке, укутавшись в спальный мешок; по три раза на день принимая спирт, который ненавидел и который надо было пить, чтоб не- замерзнуть; в шесть утра поднимаясь, чтобы успеть в тесной столовой взять горячее, потому что днем толком не поесть – ждала дорога; понимая, что Север суров к человеку, заставляет жить и работать за счет выносливости, за счет накопленных ресурсов – физических и душевных, Антон утверждался в решении отвезти летом всю семью на благодатный юг, к морю. В этом не было прямой логики – домочадцы Антона никогда на Севере не были, но, испытав на себе его суровость, его скупость к человеку, Антон желал Валентине и дочерям щедрости и ласки юга. Это было острое и непрошедшее желание. И еще: на этот свой отпуск Антон возлагал определенную надежду. До смерти надоело, когда одни близкие ему люди оставались отчужденными от других, – и он думал, что удастся свести жену и дочерей с матерью и отцом, с братом – все-таки привез свою семью почти к самому родительскому крову, но обстановка дома была прежней, характер материнский ни в чем не менялся, и расстроенный Антон, отступаясь от своей мысли, вынужден был возвращаться к семье несолоно хлебавши...

И вот они на юге. Вот он, Антон, идет от ларька к ларьку, из магазина в магазин – и его сумка тяжелеет от фруктов, сладостей, копченостей. А Валька-меньшая уже ест мороженое, а в другой руке несет другое – сестре. Та, задержавшись на море, накупавшись с излишком, спит, выставив из-под белой простыни коричневое плечо. А когда просыпается, Антон подходит к ней, наклоняется:

– Ты у нас потолстела, Татуся...

Ее зовут Вера, но так от бабушек повелось – Тата, Татуся... Но что это? В ответ на его слова глаза Татуси наливаются слезами, она отводит руку Вальки-меньшей с протянутым мороженым, отворачивается. А Валя-большая шепчет ему:

– Самое крупное несчастье – потолстеть. Как не понимаешь? И ничего не сделаешь, скоро тринадцать...

Антон хохочет, поднимает Татусю, длинноногую, упирающуюся, и объясняет, что это только щеки, а вообще она что надо, спортивная девчонка. И у Татуси просыхают глаза, и она уже косит ими на тающее мороженое и, потупясь, спрашивает Антона:

– Ты привез открытки артисток?

Это было универсальное «ты». Папой она его не называла. Вот то, может быть, единственное, что отличало его от ее родного отца. Только ночью, когда улеглись, Валентина сказала:

– Мы уж боялись, ты нас совсем позабыл.

За окном была черная южная ночь со светлыми звездами, с волнами теплыни, шорохом листьев. Валентина шептала:

– I Татка с девчонками сдружилась, а малышей здесь нет во дворе, Валька ей никакой жизни не дает: «Хочу с тобой – и все».

Потом шептал Антон:

– Простить себе не могу, что столько пробыл без вас... Валентина не ответила, но утром вспомнила.

— Антон, ты зря так, – сказала жена. – Сам же говорил, на скамеечках кумушки сидят, все на глазах. Стариков осуждать не надо. Ну, меня не терпят, это на их совести, а за Татку я их не виню. Ходила бы она по этому злополучному двору, шепот, недоумения начнутся, откуда, мол, у Антона такая большая дочь. Тебя ж там мальчишкой помнят. Мы б уехали, нам наплевать, а старикам...