Без решеток

— «Честное слово, отец, это последний мой подлый поступок в жизни!» — Юрий отложил листок и задумался.

...Они потом часто собирались у себя в институте, семь лагерных комиссаров, семь студентов Высшего технического училища имени Баумана. Им было что вспомнить из тех тридцати дней. Но об этом случае никто никогда почему-то не говорил. А сейчас он вдруг яснее ясного понял: все, что они тогда делали, они делали лишь для того, чтобы кем-нибудь, когда-нибудь было написано такое письмо. И что все их бессонные ночи у костра, большие и малые радости, победы и поражения, все, что пережили и что передумали они на тихом клочке земли у синей Оки, ничего не стоит без этого письма.

Я это тоже поняла, когда спустя много месяцев пришла в Московский горком комсомола. И еще я поняла тогда, как много может горком. Если горком думает. Если горком в чем-то по-настоящему заинтересован.

Был почти весь студенческий отдел: Мазаев, Крейндлин, Тиц. Они обращали мое внимание на «тесты». Они придавали им очень большое значение. Я заглянула в них. «Наука и техника, история спорта и музыка, международная и внутренняя политика, театр, кино и живопись, история мира, жизнь великих людей и литература — области знаний, хорошо знакомые комиссару. Комиссар обязан сам уметь все делать. Он заядлый спортсмен, азартный болельщик, неутомимый танцор, певец и музыкант. Он умный и справедливый человек и фантазер».

— Комиссарить отправим лишь тех, кто отвечает перечисленным в «тестах» требованиям. Наш студенческий отдел разослал их по всем московским вузам. В этом году открываем 23 таких лагеря, 2 тысячи ребят, мягко говоря, озорников, вывозим летом из Москвы. Опыт наших первых Робинзонов — комиссаров из Бауманского — берем за основу.

Всю весну вузовские секретари придирчиво искали комиссаров среди будущих энергетиков, конструкторов и строителей. Горком собирал семинары. Готовилось к бою московское студенчество. 200 комиссаров уезжали на летний фронт.

А год назад их было только семеро. И их институтская жизнь никогда прежде не пересекалась с педагогикой. И когда сидели они вокруг костра до пяти утра, то никто не мог им помочь — ни Макаренко, ни Корчак, ни Спенсер. Дотлевал костер. Где-то рядом, в шевелящейся темноте, жила своей жизнью Ока. Перекликались далекие пароходы. Храпели по своим палаткам отделения. Семеро могли надеяться лишь на себя.

— Гена, это твоя ошибка. Нельзя ребят обыскивать.

— А это твоя, Гриша.

Ошибки суммируют, делят, расщепляют, синтезируют, и получается всегда одно: надо уметь понимать ребят, с которыми возишься, и надо очень много знать, чтобы они это тоже поняли. И не только поняли, но и научились поступать так, как хотят комиссары.

И они, черт возьми, научились! Когда весь лагерь судил Бориса за кражу, когда эти лентяи, «сачки» и проныры, знавшие лишь две меры наказания: избить и лишить получки, подошли вдруг к чему-то большому, когда они крепко задумались над поступком одного и всерьез о нем заговорили, поняли это и комиссары. Горел костер, стояла тишина. Отряды думали. Бориса приговорили к высшей мере наказания — осуждению коллективом. Он давно искупил свою вину. Юрий помнит, как это было. На прополке он первым кончал свои грядки и бросался помочь товарищу. Значит, тоже понял. Сейчас Юрий был уверен в этом абсолютно. «Честное слово, это мой последний подлый поступок в жизни!»

Он поймал себя на том, что уже давно ходит по комнате. Он сел за стол, придвинул бумагу и начал писать отчет. Он очень ясно сейчас представлял, что должен знать об этих лагерях горком.

...Мне очень не повезло. Я так и не увидела Сергея Труша. И мне очень повезло — я о Труше услышала.

— Знаешь, как ходит он по лесу? Он его, этот лес, видит!

И я вижу. Хотя Слава топчется на асфальте, изображая, как ходит по лесу с ребятами Труш.

Останавливается. «Слышите?» Все. замерли. «Какая птица поет?» Ребята стоят как вкопанные. «А эта, слышите, откликается!.. Пойдем, посмотрим, только тихо». Все крадутся. Знаете, кто крадется? Сашка Андреев крадется, «Король» крадется, «Мозоль» крадется. Птичку посмотреть. Те самые, от которых шарахаются вожатые обычных лагерей, которых на пушечный выстрел не подпускают к школьной самодеятельности, которые на спорт смотрят лишь издали и на которых школьные завхозы смотрят под одним углом: как бы чего не стащил. Большая голова Труш. Вот уже третий год он главный комиссар в трудовом детском лагере под городом Жуковским.

— Сколько песен может запомнить один человек? Труш знает их не меньше тыщи!

— А про серьезную музыку как рассказывает! Про ту самую, которую, считается, дети не любят! Рты откроют, Труша облепят, вопросы задают, переживают.

— Удивительный Труш человек, и откуда только такие берутся!

Вот и дошли мы наконец до горкома комсомола. Здесь, в Жуковском, школьным отделом заведует Коля Киселев. Но его, конечно, в горкоме нет. На паркете, натертом до блеска, к Колиному кабинету тянутся дорожкой пыльные следы. Человек тридцать до нас уже ткнулось в закрытую Колину дверь.