Выражение «планка поднята высоко» (или, скажем, «недостаточно высоко») стало чем-то вроде клише. Оттиски применяются и к науке, и к технике, и к литературе и искусству. «Планка» — критерий. Рекорд на данный день и час. То, что предстоит превзойти. А ведь было время заниженных критериев, поскольку иные истинные рекорды вычеркивались из таблиц. В науке, в культуре. Если выдающееся открытие или художественное произведение постановлено забыть вместе с именем творца, это удар по обществу в целом.

Термин, как вы понимаете, из спорта — из прыжков. Так вот, в течение нескольких послевоенных сезонов прыгун Юрий Илясов безуспешно пытался побить всесоюзный рекорд, одолеть заколдованную двухметровую высоту, даже не зная, что ее еще в 1937 году превзошел Николай Ковтун, имя которого не значилось в справочниках. Поскольку тогда же он был арестован по ложному навету и там, где многие — в том числе люди спорта, — сгинул.

Говорится это, лишь бы предостеречь от той — увы, распространенной — точки зрения, согласно которой спорт был и есть нечто не то чтобы несерьезное, но как бы не подверженное бурям времени. О нет, в нем — тут уж буквально как в капле воды — отразились «и горний ангелов полет, и гад морских подводный ход», и судьба его — судьба страны, свидетельство чего — нижеописанные события, являющие собой пусть небольшой, но тоже урок истории, невеликое среди грандиозных, но тоже белое пятно, малую на общей карте, но большую — применительно к личности — драму.

Герой повествования — Михаил Громов, которого в предисловии к его посмертным запискам «Через всю жизнь» генеральный конструктор О. К. Антонов назвал «советский летчик №1».

Как и вы, полагаю, я много слышал и читал о Герое Советского Союза Громове — о его выдающихся перелетах через полюс из СССР в США. Но лично встречался лишь в последние годы — два или три раза. Аберрация зрения и памяти: он видится мне колоссом, и когда из мемуаров я узнаю, что рост его был не так и велик — 184 сантиметра, то понимаю: причиной и величественная осанка, как выражаются в балете, «апломб корпуса» (не природный, но благоприобретенный — даже в старости, даже в мягком кресле Михаил Михайлович понуждал себя не растекаться по спинке и подлокотникам), и, главным образом, манера общения — исполненная горделивого достоинства, хоть без надменности, но напрочь исключающая малейшую тень амикошонства.

Повествование касается малоизвестных обстоятельств не летной, а личной жизни Героя, многосторонности его истинно возрожденческой натуры. И тут, кроме подлинных документов, предоставленных мне вдовою Громова Ниной Георгиевной, помогут нам детали обстановки его последнего жилья — в высотном доме на площади Восстания. Скажем, то, что под старым роялем фирмы «Стейнвей» лежат горкой блины от штанги (Громов был штангистом, первым чемпионом России в тяжелом весе). Что в соседней комнате висит на стене конская уздечка. Что в рабочем кабинете на стене же — рисунки Михаила Михайловича: лица (не могу, хоть убей, написать «морды») лошадей — прекрасные в покое, яростные в оскале скачки. Фотография рысака с наездником, натянувшим вожжи (это сам Громов), и подпись его рукой: «Мое безминутное чудо, моя милая Гаити». На рабочем столе, как при жизни, слева — давний номер журнала «Америка» со статьей о «лошади века» Секретариате и фотографией с подписью: «Продемонстрировав поразительную длину маха (7,6 м) на скачках в Белмонте, Секретариат пришел к финишу с рекордным расстоянием от ближайшего соперника — 31 корпус». Справа — книжка журнала «Музыкальная жизнь», посвященная Рахманинову, в столе же — ноты романсов знаменитого Второго концерта и «Вокализа»: пластинку с этим произведением Михаил Михайлович любил слушать на старой радиоле, купленной в Америке при том перелете, и на глазах всегда были слезы; «Вокализ» он, наделенный абсолютным слухом, порой насвистывал, что было для Нины Георгиевны знаком глубоких, может быть, трагических душевных борений; чувствуя же приближение смерти, просил на похоронах исполнить «Вокализ», что, однако, не было сделано — для генерал-полковника сочли более пристойными военные траурные марши.

Да — еще. Над роялем — большой портрет маслом: молодая женщина в алом свитере, черной жокейской каскетке, в сапогах со шпорами смотрит на вас прямо, жестко, непреклонно. Я говорю Нине Георгиевне, что она не похожа здесь на себя — ни на нынешнюю, ни на ту, что на снимках тех лет. Она женственна, мягка, даже, пожалуй, беззащитна и слегка кокетлива. Она отвечает, что право автора — художницы Надежды Пешковой, невестки А. М. Горького, — было видеть ее такой, как тотчас после скачки. Того, может быть, памятного конникам рекордного стипль-чеза, где единственная женщина победила лучших стиплеров-мужчин.

Мое писательское право тоже видеть героев по-своему — не выдумывая и не додумывая (впрочем, и не идеализируя), но догадываясь о недосказанном и недовспомненном. Опираясь, конечно, на документы — но все ли они достоверны? Вот один — заметка из английской газеты «Стар» за 1946 год. Называется — «Девушка среди расшитых киверов». Речь о том, что на заседаниях военно-штабного комитета Совета Безопасности ООН среди чиновных орденоносных мужчин присутствует единственная — опять единственная! — юная мисс. «Она носила униформу с погонами русского лейтенанта, и, когда входила впервые в Черч-хаус (Вестминстерское аббатство), где проходят заседания, часовые королевских военно-морских сил, озадаченные ее одеянием, потребовали пропуск, она же, не зная английского, ничего не могла рассказать о себе. Лейтенант Нина Байскова, когда фашисты пришли в ее страну, убежала из школы под Москвой, стала снайпером, проявила в боях храбрость и дважды была награждена. Продолжая служить в пехоте, она видела сражения на многих фронтах, а в последний год войны стала опытным экспертом по стратегии и коммуникациям».

Неведомый репортер все сочинил. Кроме того, пожалуй, что Черч-хаус охраняли королевские морские пехотинцы, да на русской девушке были лейтенантские погоны. Английским она владела отлично, будучи никаким не экспертом по неведомым коммуникациям, а переводчицей советской военной делегации. Снайпером не была, хоть и рвалась на фронт. Однако руководству института иностранных языков, его начальнику, всемосковски тогда известному покровителю искусств и спорта, блестяще образованному генералу Н. Н. Биязи, а затем и Генштабу угодно было иначе распорядиться судьбой недоучившейся из-за войны студентки МАИ, несостоявшейся актрисы и спортсменки.

Не совсем уж замкнуто-монашеский образ жизни царил в Вестминстерском аббатстве. Однажды мисс лейтенант отправилась в магазин, но купила не платье, не туфли — щегольские кавалерийские бриджи, истратив месячное жалованье. А затем изъявила желание отыскать в Лондоне прокатную конную школу, поскольку, как выяснилось, с детства она — дочь военного — пристрастилась к седлу. Приданный ей в сопровождение офицер попросил хозяина предоставить новоявленной кавалерист-девице (во избежание возможных неприятностей) самую тихонравную, ветхую клячу. Пожилой джентльмен подседлал лошадь и себе, и едучи обок с русской, отметил правильность ее посадки, владение поводом и шенкелем. Поперек дороги спиленное дерево. «Прыгнете?» Лейтенант смело посылает лошадь. «Ю ар казачка?» — британский конник правильно выговаривает экзотическое слово. Сибирячка не отметает лестную версию.

Но оставим на время Нину Байскову. Пусть, возвратясь в Москву, она помается, ища себе спортивнее пристанище, и из Краснознаменной высшей офицерской кавалерийской школы, славной КВОКШ, куда ее устроят «по знакомству», ее велит гнать в три шеи — «баб нам здесь не хватало!» — пышноусый маршал.

Вернемся к Громову.

Его в четырехлетнем возрасте посадил на лошадь дед, к семи годам он освоил все аллюры. Делясь родившимся в нем чувством, Михаил Михайлович позже воскликнет: «Люди, не любящие животных, производят на меня отталкивающее впечатление не поднявшихся до уровня совершенства Вселенной!» Правда, поэтично сказано? У Громова вообще превосходное перо — в неопубликованных записках он о выступлении в Риме нашего первого олимпийского чемпиона Сергея Филатова рассказывает так: «Филатов сидел на вороном жеребце Абсенте. В лошади чувствовался огонь, но огонь укрощенный... Голову лошадь несла, как на золотом блюде, ноздри ее раздувались, хвост — на отлете...» (кстати, красноречивое «на золотом блюде», как говорил мой знакомый конник, звучит высокопрофессионально, отражая особую тонкость техники выездки). И еще немного о чувстве слова. Рассказывая в тех же записях о своем рысаке Новом Петушке. Михаил Михайлович мельком упоминает его конюха: «Словарный запас старика был весьма ограничен, но выразительности он достигал изумительной. Возвратись после трота (тихой рыси), на мой вопрос о самочувствии лошади он ответил с глубочайшей серьезностью: «Вожжист». Это означало, что лошадь сильно тянет и полна энергии».

В войну, командуя 1-й воздушной армией, Громов держал лошадь и в штаб фронта ездил только верхом, предпочитая такой способ тряскому «виллису» — ночами это вдобавок предохраняло от вражеских самолетов с их однозначной реакцией на свет фар в чужой прифронтовой полосе.

А после войны — вот что значит страсть! — генерал-полковник, Герой Советского Союза увлекся бегами. Нет, не в том смысле. Не как игрок — как спортсмен-наездник. Учитывая свой рост и вес (впрочем, он специально сбросил 5 килограммов, доведя его до 78), сконструировал особую качалку. Остался верен принципу, который исповедовал в любом деле: «Если я брался за решение какой-либо проблемы, то прежде всего старался изучить ее как можно глубже, рассмотрев во всех возможных аспектах». В 1925 году во время рекордного по- дальности агитперелета СССР — Монголия — Китай — Япония Громов обратил внимание на рикш: щуплые, вроде хилые, они легко перевозили увесистых пассажиров. Присмотревшись к экипажам, разгадал секрет. В 1946 же году, конструируя себе спортивный экипаж — «американку», — использовал ту же идею, при которой вес седока не отягощает, но помогает лошади, как бы толкая ее вперед.

«Гаити (помните на фотографии — «безминутное чудо»: специфическое определение старых конников, означавшее, что возможности лошади неограниченны. — С. Т.) — кобыла серой масти — была добра, приветлива и полна обаяния. Крупные глаза с длинными ресницами дополняли необыкновенную женственность. Во время бега она была на высоком элегантном ходу. Движения удивительно развязны, широки, свободны... Передние ноги, казалось, вытягивались от самой холки, а не от плеча, а задние во время отхлеста образовывали совершенно прямую линию... Помню, как выиграл на Гаити в призу с самыми резвыми лошадьми того времени. Николай Романович Семичев, один из ведущих, талантливейших наездников, ехал тогда на Згидном, который через некоторое время выиграл в Москве дерби — самый фешенебельный приз. В последнем повороте Гаити шла рядом со Згидным. Мы с Семичевым «сидели в спину» двум отличным конкурентам. В конце поворота меня начал обходить еще один соперник, и я принужден был взять вправо, чтобы не «попасть в коробочку». Я ждал момента последнего броска. Со стороны трибуны казалось, что Гаити безнадежно проигрывает, так как она шла полем, а конкурент впереди взял еще несколько на себя, поэтому Згидный получил возможность обойти всех. Но я помнил, что резвость в броске — непревзойденное свойство Гаити. Казалось, сколько вы у нее «попросите», столько она и отдаст своих сил... Достаточно мне было чмокнуть, как моя красавица сразу поравнялась с впереди идущими. Згидный и Гаити обошли соперников, и когда я подкрикнул «Хоу-дай-дай!», она в последний момент вырвала победу у Згидного. Одно могу сказать: ездить на Гаити было наслаждение».

В рысистых испытаниях генерал участвовал под псевдонимом Михайлов. И в том заезде не поставившие на Михайлова и Гаити тотошники, по выражению Михаила Михайловича, «рвали на себе волосы».

Далее... не будь конного спорта и двоих, ему приверженных, не случилось бы и всего последующего. Не познакомились бы генерал Громов и лейтенант Байскова на Ленинградском шоссе — еще не проспекте, в спорткомплексе общества «Пищевик». Тогда Михаил Михайлович сделался любителем чистокровных скакунов, купил выбракованную рослую кобылу Диду и договорился держать ее на конюшне «Пищевика», Нина же обрела, наконец, там себе пристанище, получила в распоряжение коня Фиделио и добилась первых успехов в конкуре и троеборье.

Вступают мотивы романтические и романические. Генерал подвозил на своей машине девушку домой, потом они гуляли, Нина Георгиевна помнит, что то было в березовой роще, что он читал ей стихи: в самые светлые минуты — Пушкина. Что именно, не помнит, многое читал, я волен лишь предполагать, исходя из того, как она характеризует его натуру. Мироощущение его было, если можно так выразиться, не солнечным, скорей мглистым, ожидание будущего окрашивалось в суровые тона. Впрочем, не потому ли, не предвидя ли возможность скорей бед, нежели удач, он и летал так долго и удачливо? «Летчику должно быть чуждо состояние покоя и уверенности в том, что он сделал все, что мог». «Беседуя с курсантами, я предлагал им задумываться о причинах несчастий и искать их прежде всего в себе». Потому, полагаю, близок ему был Рахманинов, глубокий и мятежный, потому мне чудится, что он читал Нине Георгиевне «Элегию»: «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать». Впрочем, порой по утрам, придя на работу, она слышала в телефонной трубке его пылкое: «Чуть свет — уж на ногах! и я у ваших ног».

Они поженились, Нина Байскова стала Громовой. Однако ж в институте, где преподавала она английский, разве что в отделе кадров знали, что ее муж — тот самый, знаменитый. В ее характере тоже предпочтение собственных сил любой влиятельной поддержке. В спорте, разумеется, знали — муж сам тренировал Нину и готовил ее лошадь к стипль-чезам, о чем речь впереди.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.