Машинист Транссибирской

И вдруг в этот миг она уже рвется, уже на одном волоске?

Николай испугался, представив, что бабушка сейчас умирает. Ей уже не хватает тепла и дыхания, она исчезает и гаснет. И в страхе, в любви и в горе, в своем суеверии он собрал воедино свою сильную жизнь, слил ее с ревущим движением состава и послал ей на помощь по медной электрической жиле, спасая ее, возвращая ее в этот мир.

- Слышь, - говорил Степан. - Слыхал, нет, дают нам квартальную премию? Идем с перевыполнением плана, должны дать. Не мешало деньжат подбросить. Моя Верха ковер купила. Я говорю: на что эту дрянь взяла? Уж лучше на машину копить! А она говорит, ковер на сиденье положим, будешь, как начальник дороги, ездить! Ты на маршруте был, когда знамя вручали? Министр-то речь говорил, больно уж нашего Шустакова расхваливал!

Еще один локомотив с красной поперечной чертой накатился в мгновенном лязге. Мелькнули за стеклами лица бригады. Загрохали ребристые платформы, груженные калиброванным лесом. Пролетали розоватые распилы, морщинистые кругляки. Состав прошел, обдав сладковатым запахом древесины, унося в далекие степи забайкальское, смоляное дыхание.

- Поезд прошел нормально. Хвост отсигнализирован, - доложил Степан Николаю, провожая улетающую брызну хвостового огня.

Колея ложилась на насыпь плавными полукружиями. Николай любил это лесистое место с желтыми, цветущими ивами, с чуть заметными подъемами, спусками. Чувствовал напряжение гигантского, многотонного хвоста, сжатие и растяжение вагонов, гибкость стальных позвонков.

Он чувствовал обороты моторов, биение вагонов, колыхание рельефа. Сливал все это в себе, сам превращаясь в движение. Но жила в нем тревожная мысль: как жить ему дальше с его милыми, близкими? Куда их всех сносит? Как уберечь эти тонкие связи, сквозь которые проносит его на слепых могучих моторах?

Высокая, в березах гора розовела впереди, как льняное домотканое полотенце И ему показалось, что лицо его матери вышито на этой горе голубизной, сединой, тончайшей берестой. Он приближался и лицу. Оно молодело, свежело Он видел свою мать молодой, давно позабытой. Тянулся к ней. но гора прошумела мимо, и открылась туманная даль с мерцанием горных хребтов.

Его мать на глазах старела, от болезни к болезни. Недуги слетались к ней, били ее без устали. Она вечно куталась в теплые кофты, боясь сквозняков. Но они настигали ее даже в самые жаркие, безветренные дни. Столик ее был заставлен лекарствами, засыпан рецептами. Она лежала без сил, и взгляд ее был беззащитный.

Она раздражалась по всякому поводу, особенно на него, Николая. Обижалась на слово, на жест, на мельком брошенный взгляд. В ней разом поднимались все давние, скопившиеся за годы обиды от своих и чужих людей, все страхи и ужасы, когда муж погиб и она, неподготовленная, юная, приняла на себя все беды военной жизни, выкармливая и спасая его, Николая, и бабку. Когда, с каких пор их доверие, возможность прижаться друг к другу, открыться в слезах или в радости стали превращаться в ожидание обид? Отчего их любовь, не исчезнув, наполнилась горечью? Оставшись любовью, отдалила их друг от друга?

Он чувствовал: что-то невозвратно уходит, забывается в суете, в толчее. Ее взгляд беззащитный, линялая в цветочках косынка. И хотелось кинуться к ней, покрыть поцелуями ее руки, ибо потом будет поздно, а теперь еще время есть, и могут они поделиться своими тайными тревогами, он может ее воскресить своей сыновней заботой.

И такую высокую любовь и раскаяние испытал Николай, что в глазах у него стало горячо и туманно. И ему казалось: по окрестным весенним сопкам вышито лицо матери. Ускользает от него, а он всей душой к ней стремится на сверкающей, дышащей машине.

Рвануло воздух грохочущей встречной силой. Заухали размытые скоростями белые бруски морозильников. В них мчалась океанская рыба, осыпанная инеем, ледяная, вырванная из глубин.

- Дальневосточная рыбка на запад поплыла! - хохотнул Степан. - Ну, теперь там уха будет!

И вдруг будто открылся на ходу морозильник и ударило белым плавником. Из низкой тучи дунуло, осыпало кабину метелью, косо понесло над насыпью, по окрестным горам, затмевая небо и путь. Только вспыхивали сквозь пургу розовые кущи багульника и звезды цветущей ивы, вырывались на миг крутящиеся зрачки светофоров.

- От Байкала дует! Не пускает! - сказал Степан, вглядываясь в забросанное хлопьями стекло. - Входной зеленый!

Николай включил фары. Пустил песок под колеса. Загудел по рации:

- Большой Луг, я шестьсот сорок третий! Подскажите проходы! Как меня слышите? Прием!

- Слышу вас хорошо, шестьсот сорок третий! Проходите на первый путь! - отозвался женский голос.

- А Варька с Егором-то развелась, - сказал Степан, когда Николай выключил рацию. - Красивая Варька женщина, а все ей непутевые достаются. Егорка в Казахстан подался, на новую ветку. Так и носит его по дорогам, как подвижной состав!... Вроде меньше буксует?