Машинист Транссибирской

Николай ощущал сцепление колесных пар с колеей. Маслянистую пленку воды и сгоравший песок. Думал, что дорога, хоть в ней и тысячи километров, как большая деревня: все друг о друге знают. Машинисты, начальники станций, мастера и диспетчеры - все на виду. Разводы, награды, свадьбы. Повышения и понижения по службе. Уходы на пенсию. Люди оплели дорогу своими живыми судьбами, несут ее на себе, передавая с рук на руки тонны составов. И уже поджидают его в Слюдянке другие машинисты, держа наготове электровозы. Подхватят поезд и метнут его дальше, до самого океана.

Николай думал об этом, пропуская навстречу масленые вереницы цистерн. Они грохотали, терлись о тающую метель своими черными, сальными позвонками.

Тот стол деревенский с коричневым глазом сука, с блужданием красноватых теней вокруг раскаленного стекла керосиновой лампы. Они сидят с женой, еще не женой, а невестой, разделенные пространством стола, и катают друг к другу ягоды мерзлой рябины. Из рук ее белых катятся с легким стуком красные бусины. Он ловит их, пускает обратно. Они могут сидеть так бесконечно, не касаясь друг друга, без слов, через ягоды, через смуглое, старое дерево обмениваясь неясными, сладкими мыслями, среди этой ночи, петушиных сдавленных криков, вздохов коров и овец, освещенные желтоватыми отсветами керосиновой лампы.

Неужели это были они? И слабый, чуть слышный стук ягод? И тень от ее волос на потолке и стене?

Между ними, ныне живущими, и теми, в ночной избе, пронеслось в голошении и громе, отсекая, отделяя, - рождение детей, громыхание составов, заботы о хлебе насущном.

Он пропадал в поездах, в близких и дальних. Жена без отдыха, денно и нощно, изводилась в домашних, не имеющих очертания хлопотах. На ее лице появилось однажды и уже не сходило выражение напряженной заботы.

Они были по-прежнему вместе, в тесном, повседневном касании. Но, глядя на ее побледневшее, похудевшее лицо с выражением неуходящей заботы, он пугался, что не мог отыскать прежних отсветов снега, солнца и ягод, что все это исчезло, покрылось плотным туманом.

Он думал об этом теперь, в кабине. Тянулся к жене, старался пробиться к ней, прежней, озаренной и легкой. Прошибал лобовой броней электровоза метель, зная, что есть же за этой завесой другие, прежние дали и нужно сделать усилие, чтоб снова в них оказаться.

И как знак и надежда на это вспыхнул на насыпи куст багульника, цветущий в белоснежной пурге.

Они задержались на станции Большой Луг, ожидая, когда подцепят к хвосту толкач. Отсюда начинался подъем. И второй электровоз провожал состав к перевалу.

- Здравствуйте, шестьсот двадцать второй. Рад вам.

- Я - Зайцев! - загудел по рации голос второго машиниста.

- Кто это - Зайцев? - спросил Николай, выключая рацию. - Переговариваюсь часто, а лицо не помню!

- Да это Зайцев, седой! - отозвался Степан. - Который поседел, когда чуть ребенка не задавил. Говорит, вижу: он заполз на пути. Тормознул, на него надвигаюсь, а он на ручках привстал и головкой беленькой на меня сквозь стекло смотрит. Мне, говорит, эта головка ночами снилась. Не могу составы водить! Только с хвоста, толкачом! Вот этот самый Зайцев!

Поезд, взятый в клещи двойной тягой, шел на подъем. Сырели тающим снегом откосы. Но небо, омытое, уже голубело. Вороны, черные, глянцевитые, перепархивали у путей. И Николай знал, что сейчас пройдет пассажирский. Вороны слетались, поджидая его приближения, готовясь расклевать объедки и сор. А ночью, к проходу скорого, сюда выйдут лисы, подбирая отбросы.

Николай чувствовал необъятность земли и дороги. И отрезок стальной магистрали, по которому водил составы. Он знал его до каждого стыка, до каждого бугорка и изгиба. Он любил его в морозные блестки, когда остекленели и переливались откосы и березы, словно прожекторы, светили из вершин синевой. И в летние ливни, секущие горы, когда локомотив, весь в радугах, пене, несся, как броненосец. И осенью, когда сопки, алые и золотые шатры, уходили, волна за волной, к далекому серебру ледников, а в колее, перед буфером, крутился и тек красный ручей листвы.

Он любил этот отрезок пути, всегда одинаковый и никогда не повторявший себя. Проносил по нему то туши мерзлых быков, то вагоны пшеницы, то детали кораблей и машин.

Путь был одним и тем же, но мысли его менялись. И от этого каждый раз дорога казалась иной.

Навстречу ему проходил состав. Николай слушал уханье платформ, думал о детях.

Рождение дочери, сына. Оба раза он проходил острейшие грани счастья. Через отцовство свое каждый раз мгновенно усваивал огромный, вливавшийся в него опыт и новое знание: о себе, о жене, о матери с бабкой, о погибшем в бою отце. Он испытывал подобие могущества, доброй власти над миром, когда жена отрывала от груди заснувшего сына и сидела с ним на свету среди горячих, живых ароматов.