Бабушка, маленькая, слабо дышащая, свернулась под вязаным полосатым одеялом, выложила на подушку свою ссохшуюся, почернелую, как узор на буфете, руку. Мать накинула на глаза линялую цветную косынку, и ее волосы сыплются сединой, сливаясь с белой подушкой. Жена приоткрыла на миг свои выпуклые, темные веки, блеснула зрачками влажно и сонно и снова заснула, выставив голое, со спущенной бретелькой плечо. Сын, разбросав одеяло, весь выгнулся худым, напряженным телом, будто в долгом парящем прыжке, оттолкнувшись маленькой пяткой. Дочь обняла себя с тихой, сладкой задумчивостью, у губ ее на подушке вырезанный из бумаги цветок.

Николай, собираясь в депо, укладывал свой чемоданчик, прятал в него теплый свитер, дорожный железный фонарь, плоскогубцы и проволоку. Оглядывал спящий свой дом.

- Коля, Коля, - услышал он бабушкин голос. - Подойди сюда, Коля. Уходишь? - Она пробовала приподняться. - Приезжай ты скорей! Может, уж не увидимся. Без тебя помру!

Она говорила это всегда, когда он уходил, уже несколько лет, ожидая каждый день своей смерти, и он каждый раз пугался, весь сжимался от жалости к ней, не умея ее утешить. Носил в себе ее слабый, умоляющий голос, торопился ее снова увидеть.

Он не знал, что с этим поделать. Каждый раз обращался к кому-то с неясным, невыполнимым моленьем о чем-то несбыточном, от них ото всех не зависящем. Быстро, быстро поцеловал ее в лоб, торопясь, освобождаясь:

- Ну что ты, что ты! К вечеру буду дома!

И пока ехал в депо и потом, получая маршрутный лист, выводя под состав лязгающий, пахнущий железом и смазкой электровоз, все чувствовал на своей ладони бабушкино горячее прикосновение.

Зеленая, краснозвездная громада электровоза, впряженная в состав генерального груза, медленно выдиралась из путаницы путей, проводов. Вспыхивали на табло цветные коды сигнализации. Николай, сжимая контроллер, зорко оглядывал проплывавшее мимо месиво железа, насыпь, пропитанную мазутом и ржавчиной, дымное небо с проблеском медной жилы, с утренними стаями галок.

- Холодно, а картошку сажают, - сказал помощник машиниста Степан, оглядываясь на стиснутый путями клочок земли, на котором копошились женщины с ведрами. - Теща моя еще не садила!

Степан, длиннорукий и узкоплечий, в щеголеватой форменной фуражечке, с рыжими вьющимися бачками и стеклянным, дешевым перстнем на большом веснушчатом пальце, был знаком и привычен, как эти дымные трубы ТЭЦ, пыльные, пшеничного цвета элеваторы, маневровые тепловозы, растаскивающие по путям пустые платформы.

- Вчера теща приехала. Другая родня подвалила. Надо ж угостить, сам понимаешь! Пару бутылок купил. Другим наливаю, а сам не пью. Тесть говорит: хоть одну выпей! А я говорю: в дело утром приду, в трубку дохнуть заставят, и если хоть случайно капля к тебе залетела, снимут с локомотива. А он говорит: нам бы в совхоз такую трубку! Ваши, говорит, жены счастливые! Локомотивщики пить разуваются!

И снова сквозь мелькание окраин, свалок, автобаз и кладбищ больная, жаркая мысль: бабушка, ее исчезание с каждым мгновением там, в сумерках дома. Мать, просыпаясь, стягивает с глаз косынку и с первым же светом наполняется усталостью, раздражением к себе и другим, за хворость свою и бессилие. Жена еще ловит сладкий, улетающий сон, но с первым криком детей ее белое, большое лицо все в заботах. Дети скачут, розовые после сна, а здесь, на путях, проносится встречный состав и все содрогается от его напряженного уханья.

Что-то менялось в нем и вокруг, сейчас и все эти годы. Проносилось безымянное за огромным стеклом кабины. И надо было понять: что уходит? С чем он навек расстается? Куда лежит его путь?

Он старался удержать эту мысль. Разноцветный грохочущий мир набегал, окружал его. А он застыл с этой мыслью в стальной оболочке кабины.

Он сводил бабушку под руку по ступенькам и усаживал в тень огромного тополя, накрывая ей ноги клетчатой шалью. Отходил и издали смотрел, как сидит она в розоватом мелькании. Голова начинала кружиться: не старая, не бессильная, а бодрая, быстроногая, идет, раздавая поклоны соседям, зорко выглядывая его среди голубятен, кустов, дровяных сараев. И, найдя, вся светится, успокоенная гордостью и любовью.

Теперь она днями сидела в равнодушном, сумеречном забытьи, в забвенье всего. Но вдруг промелькнет короткая, залетевшая из других, удаленных пространств и жизней случайная мысль. И вся озарится, до последней морщинки: видит дом деревенский, с окнами на пруды. Сеновалы с легкой, сухой травой. Братьев, отца, подымающих ввысь тяжелые, облетающие насильники. Длинный стол и в красном солнце - лица родни, бесчисленных теток, сестер, поющих величальные песни. Пролетит сквозь нее эта мысль и угаснет, и опять пустота в ней и холод.

А то очнется от своего забытья, вся в слезах, в возбуждении, ищет, зовет. И ее успокаивают, утешают, и он знает: ее мысли о смерти. Ей страшно уходить, исчезать. Она молится, шепчет, готовит себя к уходу. Затихает обреченно и кротко.

Все эти годы, связанные с ее исчезанием, любовь его к бабушке наполнялась болью и скорбью и была уже не любовью, а непрерывным страданием. Утром он просыпался и торопился взглянуть: как она там? Слава богу, одеяло ее колышется, рука на подушке чуть вздрагивает. Ночью, перед тем как уснуть, последняя мысль была: чтоб и в эту ночь сохранилась, дожила до утра, а я что угодно за это!

Однажды он видел, как мать и жена купают ее, омывают хрупкое, словно полое, тело. И поразился: из этого тела вышла и мать, и он сам, и дети его во всем полнокровии сил. Вся разлитая, многоликая жизнь, тепловозы, самолеты, грохот бескрайних дорог - весь нынешний мир расцвел и начался на этом слабом, умирающем корне, готовый от него отделиться.

Когда дочь родилась и жена принесла ее в дом и стала пеленать на кровати, бабушка, опираясь на палку, с огромным трудом поднялась, медленно перешла через комнату и пристально, долго смотрела, как у глаз ее дышит крохотное тело правнучки. И все замерли, боялись ей помешать. Наблюдали встречу этих двух жизней, родовую бесконечную связь.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.