Дорога к Зевсу

Левая рука у меня ныла, и мне было не до юмора.

- А идите вы к...! - сказал я, с предельной подробностью уточнив адрес. - Перевод не требуется?

Свой идиоматический императив я произнес по - французски, поскольку ни в английском, ни в немецком не обнаружил выражений, соответствующих случаю. Варбург сделал вид, что пропустил его мимо ушей, и спросил Руди, все ли готово.

- Бензина не очень много, - сказал Руди. - У меня больше нет талонов, может быть, вы позвоните в Галле?

Варбург движением бровей заткнул ему рот, а я отвлек его, заверив, что адреса уйдут в небытие вместе со мной.

- Вы еще не оценили Руди, Одиссей, - сказал Варбург, - Руди - это Фогель в квадрате. Мой собственный Фогель!

- А как с подвалом?

- Найдется и подвал!

- С крючьями, надеюсь? - сказал я мечтательно. - В Булонском лесу были крючья. Раньше на них подвешивали окорока, но ваши коллеги - большие экспериментаторы и сообразили, что человек тоже может висеть на них.

В общем, я вел себя, как и положено в моем положении - ругался, глупо шутил, позволяя Вар - бургу выводить заключения относительно душевного состояния Одиссея. Будь мы знакомы основательнее, я не стал бы делать этого, но и мне, в свою очередь, было важно понять, насколько бригаденфюрер тверд в своем решении...

... На улице морозно и безлюдно; несколько машин, заметенных снегом, похожих издали на сугробы, белеют возле магистрата. Желтоватый клуб пара, выкатившийся следом за нами из подъезда, растворяется в разведенной саже, окрашивающей воздух, дома и брусчатку площади. Знаменитые часы на ратуше, со всеми своими двадцатью тремя циферблатами, кажутся зеленоватым пятном, вытянутым вверх в виде арки. Четыре синих фонаря по углам площади и затемненные маскировочными шторами из эрзац - бумаги окна напоминают о приближении часа, известного немцам, как «дэд - тайм».

Перед тем как сесть в машину, я задираю голову и смотрю на небо; белесые облака висят низко, упираясь в городской мрак и цепляясь за шпиль ратуши. Разные люди не спят сейчас за зашторенными окнами. Мерзавцы и сверхчеловеки, национал - социалисты и ренегаты из бывших «соци», сопляки из гитлерюгенд и юнгфольк, просто немцы, слепые и зрячие, запуганные Гитлером или одураченные им, другие - тихо примирившиеся с нацизмом и дисциплинированно делающие, что поручено, и еще немцы - ждущие, уповая на чудо, - тысячи и тысячи тел, напряженно замерших в предчувствии взрывов и ужаса, миллиарды мозговых извилин, лихорадочно выбрасывающих биотоки, импульсы, раздробленные бессилием и страхом мысли... Прилетят или повезет? Жизнь или смерть?.. Как пожалеть их, получивших равной долей то, что готовили они сами? Как разделить на «чистых» и «нечистых»: этим - «завтра», а тем - возмездие и кара... Я смотрю на облака и думаю, что сегодня налета не будет. Город уснет, и дети уснут - маленькие люди, не несущие в себе вины и не должные отвечать за взрослых. Когда надо, я стреляю не колеблясь. И нет во мне сентиментальности. Однако ради детей я призываю - мысленно, конечно, облакам сгуститься, а ночи стать черной - пусть он заснет, Бернбург, и доживет до утра...

- Смелей, Одиссей, - негромко говорит Варбург и подталкивает меня к открытой дверце «хорьха». - Теперь уже недолго.

- Как знать, - отвечаю я.

Наручники мешают мне, и кисть левой руки, лишенной пальцев, распухает от боли. Я бросаю последний взгляд на площадь, на машины, горбящиеся под снегом возле ратуши, и протискиваюсь в дверь заднего отсека. Варбург садится рядом, поднимает стекло, отделяющее шофера от пассажиров. Нагибается к переговорной трубе.

- Можно ехать, Руди.

- В Галле? - спрашиваю я.

- Запомнили?

- Ваш Руди - плохой конспиратор.

- У него другие достоинства. Уверен, скоро вы оцените его и согласитесь со мной. Фогель и Гаук работали без энтузиазма. Для них вопрос не стоял, как для меня: все или ничего. Руди же мой фактотум; он будет защищать мое и свое благополучие, а это, согласитесь, отличный стимул.