Анюта

Снова разговоры, шутки, смех в школе, словно и не было никакой песни. А она еще стоит в памяти, вся в красках, звуках, цветах, и вот уже ее сменяет другая песня, потом третья, потом еще и еще...

Мишка не шелохнется на ограде, в удивлении раскрыл рот, выпучил глазенки: заколдовали и его песни. Никита Гусев удовлетворенно покрякивает, смотрит на меня чуточку свысока» , а глаза его ясно говорят мне: «Что, не верил, как в нашей бригаде поют?»

Как тут не поверить!

Я, должно быть, что-то стал путать в своих представлениях о времени, уже не улавливая, когда кончалась песня и наступала тишина и когда тишину снова полонила песня. Но вот зазвучал один-единственный, какой-то странный в одиночестве своем голос, и, не уловив, не осмыслив первых слов, я услышал совершенно потрясающее по глубоко скрытому смыслу и знамению своему:

А лучина моя, лучи-и-инушка-а Не ярко-о го-орит...

- Это Анюта... - с радостной взволнованностью сказал Никита Гусев и, видимо, сам не замечая этого, крепко сжал мне руку.

Можно впасть в сентиментальность, если рассказывать, как все было дальше и что я чувствовал, слушая Анюту, слушая глубокую печаль ее души, потому что я это понимал только так. Я не буду рассказывать об этом.

Как все-таки я ошибался в своих представлениях об Анюте, которую еще и не видел и о которой знал только по рассказам людей! Она представлялась мне почему-то невозмутимо-спокойной, такой холодноватой и чуточку высокомерной, гордой даже в горе своем. А так ли это было? И песня, одиноко пропетая ею, отвечала: нет, не так! Это была старая песня, облетевшая за сотни лет все избенки России с их чадной и горькой тишиной, с их полатями, дымными лучинами, подслеповатыми окошками, смотревшими в мир с тоскливой надеждой в будущее. А сейчас эта старая песня прозвучала для меня по-новому и в ином смысле, как, наверное, звучала она и для Анюты. Вот, рассказывала песня, как все случилось, - не ярко горит Анютина жизнь, а ей хочется жить еще ярче, при большом пламени.

По дороге домой, заложив руки за спину, задумчиво глядя в тихий прогал улицы, Никита Гусев говорил:

- Одного я не могу понять в Анюте: с виду она кровь с молоком, бойка, весела, ни перед какой бедой носа не вешает, ни перед какой трудностью не остановится, это точно. А как запоет она эту самую, любимую свою, - не знаешь, куда бы девался... Люди ее часто просят спеть эту песню. Вот этого я не пойму... Слушаешь ее, и становится для тебя Анюта какая-то другая, непонятная. - Он вдруг резко остановился, обернулся назад, молча и пристально смотрел некоторое время в дальний конец улицы. - Вон она вышла с Сидорихой, домой пошли, и Мишка с ними.

Я тоже посмотрел в ту сторону. За дальним расстоянием я не мог различить лица Анюты. Она шла быстро, торопливо, прижав левую руку к сердцу, а рядом, держась за подол ее цветастого платья, семенил Мишка. Сидориха шла за ними, и все что-то говорила, и размахивала руками. Они свернули в переулок, но тут Сидориха отстала и, еще пуще размахивая руками, закричала так, что донеслось и до нас:

- В суд, в суд подавай!

- Эх! - крикнул Никита Гусев, зло тряхнул головой и, не говоря больше ни слова, пошел дальше.

Мы встретились с шофером и договорились уехать в поле на раннем рассвете, а после полудня он обещал захватить меня на центральную усадьбу «Маяка». После мы ходили с Никитой Гусевым на животноводческие фермы, были на птичнике - веселом курином городке, приютившемся у самого леса за Сосновкой. Тут я и встретился с теткой Марьей. Она раздавала курам корм - дробленую кукурузу, и белые леггорны шумным хороводом кружили около нее. Осмотрев богатое ее птичье хозяйство, мы пошли было с Никитой Гусевым восвояси, но тетка Марья обернулась к нам и, отмахиваясь от кур, залетавших ей прямо на плечи и на голову, сказала:

- Вернулся побегушник, Васька-то... Во! Никита Гусев посмотрел на тетку Марью сначала непонимающе, приподняв брови, потом перевел взгляд на меня и вдруг широко и добродушно улыбнулся.

- Вот это во! Точно! - только и сказал он.

А тетка Марья уже скрылась за углом птичника, и голос ее слышался по ту сторону его:

- Цыпа, цыпа, цыпа!

На квартиру я вернулся в сумерках. Дома была одна тетка Марья. Я как-то не решился завести с ней разговор о «побегушнике» , да и сама хозяйка, видно, не расположена была говорить на эту тему, молча занималась своими домашними делами, молча дала мне поужинать. Я старался понять ее, быть тактичным и, поужинав, тоже молча ушел в заднюю избу.

Чуть свет мне предстояло уезжать из Сосновки, следовало бы отдохнуть, но спать не хотелось: все не шли у меня из головы Анюта и ее «побегушник». Где они сейчас? Почему Анюты нет дома? Слышно было, как пришел с улицы запозднившийся где-то Мишка, поужинал и забрался спать в задней избе на печку. Но Анюты все нет...