Прочитав первое письмо Макара Девушкина и ответное Варвары Доброселовой, Григорович поднял глаза:

- Ну что, читать дальше?

Взгляд его живых глаз, казалось, ожидал только утвердительного «да». Некрасов тотчас же коротко кивнул головой:

- Художественное произведение открывается не вдруг, а постепенно. Продолжайте...

Григорович придвинулся ближе к столу.

«Неужели естественность и верность изображения действительности не тронут Некрасова? - думал он. - В этой вещи никаких внешних украшений, никаких изысканностей. Все очень просто».

Рассказ Макара Девушкина о бедноте, живущей в углах и номерах дома, где он поселился, чтобы видеть окно и в нем подколотую занавеску Варвары Доброселовой, живо напомнил Некрасову о его собственном очерке «Петербургские углы», в котором речь шла об обнищавшем юноше, о знакомстве его с учителем, прогнанным со службы, о секретном приюте для беременных горничных и модисток... Давно ли он этот очерк впервые читал в богатом доме супругов Панаевых, куда его ввел Белинский? Давно ли роскошь обстановки и семейного уюта панаевского дома смущали и стесняли его? Нет, как будто бы совсем недавно. А ведь прошло с того вечера немало... И он уже небезызвестный литератор и принят в кругу лучших писателей... Надо, конечно, быть повнимательнее. Быть может, вещь, принесенная Григоровичем, таит в себе что - нибудь новое, неожиданное...

Некрасов вынул карманные часы, они показывали десять. Однако зажигать свечи не было нужды: над крышами домов широко пылала радужно - желтая заря.

В романе, читаемом Григоровичем, говорилось о вещах знакомых, хорошо известных, однако, говорилось так, что судьба Макара Девушкина и Варвары Доброселовой при всей своей заурядности почему - то занимала, вызывала сочувствие.

Некрасов положил часы в карман. «Кажется, то, что читает Григорович, стоит слушать».

Заря за окном поблекла, но в комнате было по - прежнему светло: стояла белая петербургская ночь... Уже было прочитано не десять страниц, а добрая половина рукописи. Григорович закашлялся и поднес руку к горлу.

- Передохните, Дмитрий Васильевич, - спохватился Некрасов. - Дайте рукопись мне!

Отдав тетрадь, Григорович с любопытством взглянул на спокойное, сосредоточенное лицо Некрасова.

Читая, Некрасов горбился, локти прижимал к бокам и часто подносил руку к усам, но, не дотрагиваясь до них, опускал ее, и Григоровичу думалось, что если это движение делается непроизвольно, в увлечении, то, возможно, сегодня же судьба романа будет решена.

Давно перевалило заполночь, а на улицах Петербурга все еще было светло, как в ранние сумерки. В этот час все жило особенной жизнью, которая казалась сном. Люди шли не спеша, часто останавливались, как будто бы не в силах преодолеть власть призрачных часов белой ночи, созданной для тихих раздумий. Федор Михайлович, сняв с головы циммермановский цилиндр, тоже часто останавливался, то оглядывая громады мертвых дворцов, окна которых отражали желтизну неувядающей зари, то прохожих, шагающих вдоль улиц. Весь вечер он просидел у товарища, читая вслух главы из «Мертвых душ», и теперь на память снова и снова приходили страницы, приводившие его в восторг.

«Вот как надо было бы писать! Вот у кого истинный и громаднейший дар наблюдательности! - говорил он сам себе, вспоминая Ноздрева с оторванным бакенбардом; Собакевича, съевшего на вечере у полицмейстера осетра; Плюшкина, уносящего ведра от колодца у зазевавшихся баб. - А главное, какая глубокая правдивость! Как он смело и метко разит все уродливое! И в то же время как непоколебимо верит в великое будущее России!»

На углу Владимирского и Графского переулков Федор Михайлович остановился у дома, в котором вместе с Григоровичем снимал квартиру.

В безлюдном переулке было тихо. Идти спать еще не хотелось, и он, поднявшись на крыльцо, долго стоял.

«Прекрасная майская ночь, удивительно прелестно описал ее Гнедич в своей идиллии!

Вот ночь: не меркнут золотистые полосы облак.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.