Степь и кибитки

Многие воспоминания детства выветрились из моей памяти. Но гибель Галзана я помню до мельчайших деталей, словно всё это произошло несколько дней назад. Неясные думы, пришедшие в ту ночь после выстрела в Галзана, я понял лишь много лет спустя, когда к ним прибавились другие... Я понял тогда, что отец был унижен, оскорблён, что с ним обошлись как с существом низшего порядка и что я сам - такое же мелкое существо, может быть, мельче ягнёнка.

Я впервые тогда зримо представил себе страшное неравенство между людьми. Но, повторяю, это было много лет спустя. А в ту ночь я познал горе - первое детское горе, омытое горючими слезами.

* * *

Кочевье - это непрестанное движение по замкнутому кругу. Воля кочевника в те далёкие времена подчинялась природе. Времена года составляли замкнутый круг, по которому извечно двигался кочевник со своим скотом: весна и лето открывали ему ворота в сытую степь, осенью и зимой он загонял стада к незамерзающим рекам и лиманам под защиту камыша и куги.

На мою тринадцатую осень я и двое подручных чабана погнали в степь двухтысячную баранту. Сопровождал нас старший чабан. Осень поначалу стояла звонкая и ясная. Корма было вволю, и наше сытое стадо отлёживалось в густом ковыле. Мы даже соорудили себе подобие кибитки - воткнули в землю три кола и, скрепив их сверху, покрыли войлочной полстью. По утрам и на закате солнца зажигали костёр из сухого камыша, варили калмыцкий чай.

Вольготная наша жизнь продолжалась до декабря. Потом загуляла зимняя пурга, и нам пришлось долгое время бродить с барантой по степи. А миновала непогода - и на степь легли, как барханы в песках, искрящиеся на солнце снежные сугробы.

Пришла зима.

Наши заплечные мешки постепенно опустела: были съедены лепёшки, мясо, овечий сыр. А до стойбища вёрст двадцать - тридцать. Старший чабан с двумя подпасками отправился в хотон за продуктами, а я остался при баранте. В заплечном мешке у меня было четыре затвердевших лепёшки и кусок варёного мяса, весом не больше фунта. Я хорошо помню эти четыре лепёшки!

Весь день стояла крепкая, безветренная погода. Стадо бродило среди зарослей, поедая мёрзлые стебли. Я грелся у костра, бросая в огонь охапки камыша, а к вечеру заснул на тёплой золе.

Проснулся под утро с ясным ощущением тревоги. В небе сверкали острые звёзды. Было тихо. Но тревога не покидала меня.

Древний инстинкт кочевника подсказал мне, что близится снежная буря. К полудню потеплело. Овцы стали беспокоиться, сбиваясь в гурты. Я поторопился загнать стадо на замёрзший лиман, в густые заросли куги, где ветру было трудно разгуляться. При первых порывах бурана баранта залегла. Закурилась позёмка. Небо начала заволакивать белесая муть. Всё ниже и ниже она спускалась к земле, в то время как вороха взвихренного снега летели вверх. Вскоре уже нельзя было разглядеть, где земля, где небо: загуляла, закружилась снежная сумятица, забегали по степи огромные белые смерчи. Они сталкивались меж собой, ломались и падали. Чудилось мне: бьются сказочные батыри, сшибают друг друга, поднимаются и идут опять на битву. И не день сейчас и не ночь - пало на землю мутное, воющее безвременье, заметалась первозданная кутерьма, и подхватила степь, и понесла её неведомо куда.

Костёр мой и кибитка были размётаны. Ветер кидался из стороны в сторону, и укрыться от него было невозможно. Не успею я повернуть ему спину, а он уже, забежав спереди, швыряет охапки колючего снега мне в лицо.

Не сиди, чабан, на месте: минута - две, сдавят тебя ледяные лапы бурана, занесёт снегом - и конец!

Плясал, кружился буран, приплясывал и я вместе с ним. Ноги слабеют, подламываются, а пляши! Пляши, чабан, колоти руками себя по коленкам, по груди, чтоб не застыла кровь!

Да вот силы подростка-чабана не у батырей заняты: не пропляшешь целые сутки, а может, и больше. Что ж делать? Тысячелетний опыт кочевых племён, ставший потом инстинктом, подсказывал мне, что надо делать. Я рухнул в сугроб и, словно крот, стал рыть себе нору. Вырыл, залез. Подтянул ноги к подбородку, съёжился... Отдыхать пришлось недолго - закоченела спина. Вылез я из сугроба и опять пустился в пляс.

Да вот беда! Грудь, ноги, бока я ещё мог согреть, колотя по ним, что есть силы, руками. А вот за спину руки не закинешь. И опять я сделал то, что делали наши отцы, деды, прадеды: схватил за передние ноги первую попавшуюся овцу и перекинул её через плечи. Тёплое брюхо животного плотно прилегло к моей спине. С овцой пустился я опять притоптывать, приплясывать...

Буран выл, сшибались снежные смерчи, а я бегал и бегал, пока не согрелся. Потом я заглянул в сумку: две лепёшки и одна половинка да сморщенный ломоть варёной баранины. В них заключалась моя жизнь. Я подумал, что буран может продлиться ещё сутки, но может гулять и неделю. Я принял в расчёт худшее: буран продлится ещё пять дней. Вынув из мешка две лепёшки, я разломал их пополам. Потом разрезал баранину на пять частей. Выходило - пол-лепёшки да мяса с воробьиный огузок в сутки.

Для тринадцатилетнего подростка это было нелёгкое испытание. Холод проникал в кости, забирался всё глубже, к самому сердцу. Развести костёр я не мог, согреться едой я не мог и спать я не мог. Я только мог приплясывать, кружиться с бараном на спине, потом нырять в сугроб, чтобы забыться на несколько минут тяжёлой дрёмой.

На третий день пурги я уже с трудом взваливал на спину барана. В мешке у меня осталось две пол-лепёшки с мясом.

Потом счёт времени я потерял. Было одно - неудержимое движение ветра, снега, холода. Я всё ещё барахтался в этой сумятице, стараясь выдавить из закоченевшего тела капли последней живинки, а в рот втолкнуть последний, уже изгрызанный кусок лепёшки.